Пасхальное яичко

Выползок убежал куда-то, может, искать кого-то еще по хлевам, а бабы вышли на двор и стали возле ограды. Без вил в хлеву делать было нечего. Бабы не могли окончить своего взволнованного разговора об испорченном празднике, ругали председателя. <И/>ты - выжил в блокаду, - говорила Лузгина Ольга.-Не было его в нашем отряде!> - <А/>бы ты ему сделала в вашем отряде? - усомнилась старшая невестка Коржа. - Соли бы на хвост насыпала? Он и там был гроза>. - <Кому/>- немцам?> - <Не/>немцам - своим. Да шпионам этим>:

Ганка слушала и усмехалась - как особисты управлялись со шпионами, она немного уже слышала, помнила случай из своего отряда. Как-то с девками была в Плешне, где квартировал и бригадный штаб, - стирали начальству белье. Тогда же из лагеря бежало пятеро пленных красноармейцев, прибились в отряд. Ну, понятное дело, - проверка: может, завербован, заслан. Всех допрашивают в хате особого отдела, никто не признается. Командиры же знают наверняка: кто-то заслан - и принимают решение: если к утру никто не признается, всех - в расход. Ночью перед расстрелом один из беглецов по фамилии Окунев требует лично командира, которому сообщает, что завербованы все, кроме его, Окунева. Мол, ему о том по секрету признался земляк, который тоже завербован. Возмущенные командиры день спустя расстреляли всех, кроме Окунева. Рассудили так: если Окунев выдал даже земляка, значит, он - свой, честный. Послали Окунева в группу подрывников, в которой он пустил под откос три поезда, а затем на станции Парафьяново перебежал к немцам. Оказалось, что именно Окунев и был завербован, остальные ни при чем. Но начальнику особого отдела за тех разоблаченных и расстрелянных уже дали орден - не отнимать же обратно. Тем более у заслуженного кадрового чекиста. А чтобы не очень удивлялись в отряде, его перевели в соседнюю бригаду, говорили - на повышение.

Спустя какой-нибудь час Ганка выкинула за порог все, что было в хлеву. На чистое, влажное еще место перевела молодую коровку сестер Барашковых. Но возчики с телегами все не ехали, в хлеву уже делать было нечего, и Ганка вышла во двор. Бабы стояли поодаль вдоль ограды, похоже, работать сегодня не собирались.

- Перекур, Ганка! - вроде подобрев, сказала Ходоска и улыбнулась.

Ганке это понравилось, даже подумалось: может, они еще и помирятся. Хотя и так обижаться подруге не было за что, - на Выползка они могли обижаться обе.

Воткнув вилы в землю, Ганка прислонилась к ограде рядом с Ходоской. Бабы почему-то все разом умолкли, как только она к ним приблизилась. Ганка заметила это, и ей стало неловко, - возле них она по-прежнему чувствовала себя чужой. Как-то настороженно с крыльца за ними наблюдали сестры Барашковы.

Неожиданно из-за угла хаты появился бригадир Козич - молодой парень в ловко подпоясанной гимнастерке и празднично начищенных сапогах - вроде сам собирался праздновать. Сгребая рукой раскулаченный ветром чуб, расслабленно улыбался.

- Вкалываем?

- Вкалываем! - с вызовом ответила Ходоска. - Но ты же вчера обещал:

- Ну, обещал. Пусть бы не шли. Я же вас не гнал.

- Глядите на него - он не гнал! - сразу осерчала Ходоска. - Выползок выгнал.

- А зачем слушались?

- Как же не послушаешь, если с наганом? Вон Косачеву застрелить хотел.

- Этот могет, - сдержанно согласился бригадир. Видать по всему, чувствовал он себя неважно, может, еще выдыхал вчерашнее или принятое с ночи. - Если овцами будете:

- Будешь овцами. Вы же - сила, партия. Как с вами обходиться? - горячилась Ходоска.

- Мы с такими обходились, - многозначительно вытиснул сквозь зубы Козич. На фронте.

- Так то на фронте. А мы тут в тылу. Как в тюрьме.

- Ну как хотите, - бросил бригадир и, вдруг заторопившись, пошел со двора.

- Такой парень! - мечтательно сказала Ходоска, как только он исчез за углом.-Сопьется!

И пригорюнилась. Ганка тоже пригорюнилась - больше, нежели в хлеву, когда ковыряла навоз. Нет, счастья у нее больше не будет, думала она, судьба ее обошла стороной. Остается одно - горевать в одиночестве до конца дней:

- Долго он тут жить будет? - спросила баба от изгороди.-Потеплеет и съедет. В город.

- Я б тоже съехала, - вздохнула Ходоска. - Завербовалась бы в Карелию, на лесоповал. Если бы не мама. Больную не бросишь.

- Ты еще можешь. Пока детей не нарожала:

Стоя молча у изгороди, Ганка думала, где теперь ее девчатки, может, плачут на улице? И словно в ответ на свои заботы вдруг увидела их - по двору шла Волька, ведя за ручку малую - босую, в длинной незастегнутой кофте, уже заплаканную. Завидев мать, та выдернула у сестренки ручку и бегом припустилась по двору. Ганка, присев, протянула навстречу руки, в которые с искреннею детскою радостью уткнулась малая. Ее заплаканное личико прояснилось добротой и покоем.

- Ну, что ты плачешь? Ну что?

- Она собаки испугалась. Той, что у дядьки Панкрата, - объяснила Волька.

- Вот же человек! - возмутилась Ходоска. - Сам где-то прячется, а собаку спускает, чтобы детей травить.