Пасьянс гиперборейцев

За пухлыми губками оказались острые зубки и шустрый язычок. Не скажу, что было неприятно. Смущали лишь фиолетовые кинжалы у горла на затылке. Сердчишко колотилось. Теперь не я танцевал, меня танцевали.

Вокруг одобрительно считали:

— Десять, пятнадцать, двадцать…

— Триста… Пятьсот… Даешь рекорд!

— Миллион!

Кто-то похлопал меня по плечу.

— Слышь, мужик, остынь. Ажно взопрел весь. Слышь, че скажу! Твоя-то, кажись, тут где-то…

Я дернулся, и кинжалы вонзились в затылок. Я рванулся и взвыл от боли. Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел раньше.

Вероника. Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо. Вероника в вареной юбчонке, Вероника в бананах, Вероника, к кому-то льнущая, Вероника, от кого-то отбивающаяся, Вероника смеющаяся над кем-то и Вероника, над которой смеется кто-то.

Вика. Ника. Вера.

Я схватил за руку ближайшую Веронику, и она с готовностью повернула ко мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой брови родинки.

Я шагнул к ней, но пухлые губки сложились в трубочку и втянули воздух. Вихрь подхватил меня и понес туда, откуда я только что вырвался. Фиолетовые ногти зажали сигарету, услужливо загромыхало кресало, глубокая затяжка, задержка дыхания, а потом меня выдохнули через нос вместе с аккуратным сизым колечком.

— Вот теперь лети. Фу-у-у!

Я никуда не полетел. Мне некуда было лететь. Я стоял на месте, а моя голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре оборота в секунду. А вокруг стояли вероники.

Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?

— А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, — посоветовали косоворотки.

20

Дождь начинается с капли.

Лучше бы они вообще не имели лица.

На улице:

— Девушка, милая девушка, как вас зовут?

— Вероника.

— Вы позволите взглянуть на ваше сердце?

— Отвали.

На скамейке в парке:

— Девушка, вам не скучно?

— Теперь скучно. Проходи, не засти.

Первая дюжина меня отшила, и я понял, что все делаю не так. Слишком спешу, слишком робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.

Первая удача стоила мне трех дней осады, двух коробок конфет, бутылки шампанского по ресторанной цене и пачки «Мальборо». Первая удача обернулась поражением. Я держал сердце на ладонях и чуть не выл от досады: не то. Еще три дня я пытался втолковать это Веронике, с ужасом ожидая, что шоколад кончится и опять начнутся слезы.

На третьей дюжине сформировался свод правил:

— не спешить.

— не медлить.

— не молчать.

— делать паузы.

— говорить обо всем, кроме главного.

— ничего не обещать словами.

— обещать все, но не словами.

— не просить.

— брать, но так, словно делаешь одолжение.

Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.

Я раздобыл всепонимающее-усталую усмешку.

Я сочинил пять гладких и пять колючих историй, которые проговаривал бархатистым обволакивающим голосом.

Я купил коробку иголок для проигрывателя и два ящика пластинок «Алан Парсонс проджект».

Началась работа. Скоро я очень удивлялся, если в середине Последней песни на второй стороне («Старый и мудрый») не видел протянутого мне сердца.

Совсем негодные я возвращал немедля. Если же замечал хоть одну дорогую мне черточку, оставлял.

Я отчаялся найти морс и хотел составить его из капель. Это титанический труд, сродни старательскому: из горы пустой породы вымыть несколько драгоценных пылинок. Попутно выяснилось, что Вероники совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше скапливалось у меня сердец, тем больше было желающих. Очередь выстраивалась на три квартала. Пришлось отказаться от музыки и историй. Соседи были очень недовольны шумом на лестничной площадке, но после трех минут общения со мной готовы были согласиться даже на установку парового копра у себя под дверьми. Зато очень довольны были таксисты: вероники не скупились и оплачивали дорогу в оба конца, частенько забывая сдачу.

Иногда у меня собирались друзья, и я отдыхал, уютно устроившись в глубоком мягком кресле. Мы курили, пили кофе, слушали музыку и говорили обо всем на свете от экзистенциализма до прогрессирующего в некоторых странах амбидекстризма. Приятно пообщаться с людьми, читавшими «Я и Оно», «Гиту» и «Миф о Сизифе».

Но однажды ввалился какой-то тип в расстроенных чувствах, с дрожащими губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и заорал, брызгая горькой слюной:

— Где она?

Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже привык и спросил своим глубоким бархатным голосом:

— Кто тебе нужен, друг мой?

— Вероника!

— Вероника или вероника?

— Вероника! Моя Вероника!

Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!

— Ее здесь нет.

Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение случившимся здесь вероникам, сменил рубашку, подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук. Я повязал галстук, проникновенно-внимательно посмотрел в зеркало и всепонимающе-устало усмехнулся. А из зеркала проникновенно-внимательно смотрел на меня и всепонимающе-устало усмехался Марк Клавдий Марцелл, я собственной персоной.

21

Итак, дело сделано.