Пашков дом

И ещё тогда были друзья, близкие друзья, без которых и не мыслилась жизнь… Кто-то звонил, кому-то ты всегда был нужен, с кем-то надо было поговорить, что-то обсудить или просто так посидеть, выпить по стакану: давно не виделись, непорядок, эдак и совсем можно друг про друга забыть… Каждый вечер в те годы, вернувшись домой из библиотеки, он находил у телефона бумажку, исписанную Ларкиными каракулями: «Папа, звонил дядя Игорь, и дядя Володя, и ещё кто-то, только не сказал, кто. Ты им позвони…». Давно уже не лежит эта бумажка у них на телефонной тумбочке, нет её, не нужна она стала никому… И дело было тогда, конечно, не в помощи — кто кому из них мог в то время в чём-либо серьёзном помочь? Ну, десятку-другую ссудить взаймы, ну, хорошего детского врача посоветовать для дочери, ну, ключи иной раз дать от квартиры, если что у кого не так… Слишком ещё слабенькими были, слишком ещё сами нетвёрдо стояли на ногах, чтобы помогать… Нет, не помощь тогда друг от друга была нужна, сами они были нужны друг другу — вот в чём всё дело… Да-да, сидеть так просто, и смотреть на симпатичного тебе человека, и о чём-то говорить, неважно о чём, — это-то и было нужнее всего… Просто? Несложно? Конечно, просто, конечно, несложно. Но когда была эта простота, были и они, а когда все повзрослели, все посложнели, всё это исчезло куда-то и перестало быть, причём само собой, без всяких на то видимых причин…

И тогда же, в те годы, то есть где-то в тридцать лет, он набрёл и на главную свою мысль… Пожалуй, ничего крупнее этой мысли он так и не смог найти за всю свою сознательную жизнь, а если смотреть правде в глаза, если не обманывать себя, то больше уже, вероятно, и не найдёт. Вряд ли к старости люди делаются умнее: больше знают, больше размышляют, это верно, но это, как говорится, совсем уже иной вопрос… Эта мысль заняла тогда лет пять-шесть его жизни, не меньше — не появление её, нет, родилась она как-то сразу, легко и просто, в один из таких же вот длинных ненастных вечеров, а её воплощение во что-нибудь конкретное. Сначала это, как водится, был роман, вернее, попытка его, потом, когда не получилось, на этой же основе — довольно обширное эссе, и в конце концов — солидное историко-философское исследование, которое до сих пор лежит у него в столе и, надо думать, так и пролежит там до самой его смерти, если, конечно, ничего очень уж неожиданного не произойдёт… Да и потом, когда его уже не будет — кто знает? Булгаков, правда, утверждает, что рукописи не горят… Что ж, простим ему эту маленькую ложь в утешение слабодушным, он ведь был писатель, сказочник, не историк, он не обязан был всё время оглядываться назад…

Мысль эта, в примитиве, сводилась к следующему: милосердие — самая выгодная политика по чисто коммерческим соображениям. Не по нравственным критериям, не по выбору между добром и злом — нет, именно по циничному будничному расчёту в категориях прибылей и убытков, то есть исходя из трезвой оценки эффективности прилагаемых усилий: поступаем так — и получаем то-то, поступаем не так — и не получаем ничего или получаем, но такой ценой, что эффект не выдерживает никакого сопоставления с затратами, которые пришлось для этого приложить… Иными словами, что выгоднее, что эффективнее: кнут или пряник? Нельзя не признать — существенный по жизни вопрос. Может быть, даже главный вопрос.

Много он тогда перелопатил всего, нужного и ненужного, горы целые — кого только и о ком только не пришлось тогда прочесть… И вся эта тысячелетняя китайская распря между легистами и их противниками, и Макиавелли, и Торквемада, и Монтень, и наши поп Сильвестр и соратник его по управлению государством окольничий Адашев, обеспечившие такой успех началу царствования царя Ивана, — великое множество имён, и каких имён!.. «Милосердие как политический инструмент: опыт сравнительного анализа некоторых средневековых доктрин» — так он назвал в конце концов этот свой манускрипт…