Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи

Опять пахнуло дымком. Подхожу к костру. Та же картина: подпалённая толстая сосна, но человек и на этот раз ушёл от огня раньше, чем он разгорелся. Ничего не могу понять. Незнакомец, видимо, устал, поджигает толстый валежник, хочет заночевать, но слышит мои шаги на своем следу и убегает. Иначе зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня пропадаёт желание догонять его.

Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.

По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья снега. И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране и как легко человеку погибнуть.

Решаюсь развести костёр, бросить бесполезное мытарство по лесу. И в поисках подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонёк.

Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке – свет.

Я с трудом раскрыл дверь, постучался.

– Заходи, чего мёрзнешь, – ответил женский голос, – я тебя жду.

– Меня? – удивился я, пролезая в узкую дверь.

– Ну да. Только что Пашка ушёл.

– Куда?

– Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замёрзнешь.

– Выходит, я его следом шёл?

– Так, наверно.

«Вот ты какой, Пашка – ни пурги, ни ночи не побоялся…» – удивился я.

Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него – две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки. Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребёнком.

– Однако, замёрз? Клади в печку дров, грейся! – сказала она спокойно, будто моё появление не вызвало у неё любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.

– Вы одна не боитесь в тайге? – заговорил я, немного отогревшись.

– Привычные. Охотой живём… Ты раньше, видно, тайга не ходил? – вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

– Ходил, а вот видишь – заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонёк.

– А то бы мог замёрзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, – сказала она, отвернувшись к ребёнку, но вдруг приподнялась: – Ещё кто-то идёт!

До слуха донёсся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.

Бросив у входа на пол рукавицы, старик протёр запорошенные снегом глаза, расчесал пятернёй заиндевевшую бороду.

– Слава богу! – сказал он с явным облегчением. – Чего только не передумал! Давно пришли?

– Только что, Пашкиным следом.

– Он уж был тут? – удивился старик.

– Был и ушёл.

– Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? – уже повеселев, обратился он к хозяйке.

– Сам идёт. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдёт.

– Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! – Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.

– Однако, устал?

– Немножко. А Тешка где? – спросил старик.

– Ушёл ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

– Борьки тоже нет? – И старик, подумав, сказал серьёзно: – Зря его отпускаешь.

– Он большой, сам как хочет живёт.

– Оно-то так, да долго ли до греха!

– Раздевайся, Гурьяныч.

– Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.

– Чай попей, ещё успеешь.

– За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.

– Бери, сколько надо, на столе под полотенцем.

Гурьяныч достал лепёшку, приложил её к носу, громко потянул в себя воздух.

– Ты, Марфа, мастерица насчёт хлеба, ароматный-то какой!

– А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб – куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, – ответила Марфа.

– Бывает и у моей старушки удача.

Гурьяныч положил на горячую печку лепёшку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.

– Думал, беда случилась, ан нет – обошлось.

– А где Василий Николаевич? – спросил я.

– Там, на сопке, костёр держит, кричит да стреляет – знак подаёт.

– Сколько беспокойства наделал! – произнёс я вслух, досадуя на себя.

– Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдёшь: блукаешь в четырех стенах за моё почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.

И он заторопился. Разломив пополам горячую лепёшку, сунул её за пазуху. Скрипнула дверь, и в тёмной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.