Пашка из Медвежьего лога

Опять пахнуло дымком. Подхожу к костру. Та же картина: подпаленная толстая сосна, но человек и на этот раз ушел от огня раньше, чем он разгорелся. Ничего не могу понять. Незнакомец, видимо, устал, поджигает толстый валежник, хочет заночевать, но слышит мои шаги на своем следу и убегает. Иначе зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня пропадает желание догонять его.

Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.

По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья снега. И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране и как легко человеку погибнуть.

Решаюсь развести костер, бросить бесполезное мытарство по лесу. И в поисках подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонек.

Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке - свет.

Я с трудом раскрыл дверь, постучался.

- Заходи, чего мерзнешь, - ответил женский голос, - я тебя жду.

- Меня? - удивился я, пролезая в узкую дверь.

- Ну да. Только что Пашка ушел.

- Куда?

- Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замерзнешь.

- Выходит, я его следом шел?

- Так, наверно.

"Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…" - удивился я.

Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него - две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки (* Однорядка -суконная верхняя мужская одежда без воротника). Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребенком.

- Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся! - сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало у нее любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.

- Вы одна не боитесь в тайге? - заговорил я, немного отогревшись.

- Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил? - вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

- Ходил, а вот видишь - заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.

- А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, - сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: - Еще кто-то идет!

До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.

Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.

- Слава богу! - сказал он с явным облегчением. - Чего только не передумал! Давно пришли?

- Только что, Пашкиным следом.

- Он уж был тут? - удивился старик.

- Был и ушел.

- Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? - уже повеселев, обратился он к хозяйке.

- Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.

- Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.

- Однако, устал?

- Немножко. А Тешка где? - спросил старик.

- Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

- Борьки тоже нет? - И старик, подумав, сказал серьезно: - Зря его отпускаешь.

- Он большой, сам как хочет живет.

- Оно-то так, да долго ли до греха!

- Раздевайся, Гурьяныч.

- Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.

- Чай попей, еще успеешь.

- За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.

- Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.

- Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!

- А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб - куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, - ответила Марфа.

- Бывает и у моей старушки удача.

Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.

- Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.

- А где Василий Николаевич? - спросил я.

- Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет - знак подает.

- Сколько беспокойства наделал! - произнес я вслух, досадуя на себя.

- Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.

И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху. Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.