Пашка из Медвежьего лога

За озерами начинается дикий край. Слева — безрадостные мари, они заворачивают на запад, уходят в голубые туманы. Летом на них комариное царство и глушь. Впереди же, по широким падям, по холмам и отрогам, лежит в синеве бархат весенней тайги. Она всегда загадочная, опасная…

Пашка забыл, что идет по земле, он весь устремился вперед, не смотрит под ноги. Широко открытыми глазами парнишка пожирает горы со снежными вершинами и черными провалами, появившиеся на далеком горизонте, а сам весь во власти детских несбыточных желаний. Да кто из нас в тринадцать лет не завидовал путешественникам, не мечтал об охоте на тигров, медведей? Кому не казалось, что за родным селом, за знакомым контуром горизонта лежит таинственная страна, где тебя ждут подвиги и великие открытия?! И Пашке сейчас представляется, что именно за марью, по которой мы идем, раскинулась эта загадочная страна, вся в холмах, в синеве лесов, теперь доступная, реальная…

Идем молча. Гурьяныч не спешит, бережет силы. Путь долго вьется по равнине. С болота сорвалась вспугнутая нашим появлением стая черных уток. Тотчас с лиственницы живой ракетой взвился в небо сапсан и на миг замер в высоте, будто рассчитывая кратчайший путь для нападения. Затем рывок вперед — и под сапсаном в паническом страхе забилась стая удирающих уток. Какая дьявольская стремительность у этого пернатого хищника! Утки бросаются из стороны в сторону, уносятся со страшной быстротой, но… сапсан бьет точно, и жертва, кувыркаясь в воздухе, летит вниз.

За болотом — кочки, залитые водою. Идем напрямик. Ветер, сырой и ершистый, сечет лицо. Старик останавливается, пугливо смотрит на свинцовые с огненными краями тучи, неизвестно откуда появившиеся над нами, и начинает забирать вправо — торопится к лесу.

— Должно, дождь будет, — говорит Пашка и кивает на деда. — У него насчет погоды осечки не бывает.

Тучи гасят свет солнца. Еще мрачнее и неприветливее становится на топкой равнине. Болота вздымаются, темнеют. Неприветливо шумит на них прошлогодняя осока. Смолкают птичьи голоса. Все замирает, приглушенное надвигающейся непогодой.

— Пашка, вытаскивай из вьюка топор, айда вперед, руби стойки, колышки для палатки. А вы, — обращается ко мне Гурьяныч, — накиньте плащ, не промочить бы паутину: она, может, не привычна к сырости.

— Паутина в непромокаемой упаковке, — успокаиваю я старика.

Откуда-то налетает чайка. Ветер качает ее на скошенных крыльях.

— Ки-и-е… Ки-и-е…

Каким-то зловещим кажется этот печальный крик среди кочковатых марей.

А вот и гуси беспорядочным табуном летят, послушные ветру. За ними — две черные цапли.

Все спешат укрыться от ненастья. А небо молчит, темнеет, дышит холодом.

Гурьяныч тоже спешит, отмеряет широкими шагами целину. Одну Кудряшку, обремененную старостью, кажется, ничто не волнует. Она еле тянется на поводу.

— Уж ты, голубушка, не упрямься, прибавь шагу, — уговаривает ее старик. — Путь далек, поторапливаться надо.

С неба все чаще доносится рокот, будто ворчание потревоженного зверя.

Вдруг потрясающей силы удар над головой… И сразу хлынул дождь. Запахло мокрой травою. Одежда на плечах отяжелела, липнет холодным пластырем к телу.

Пока добрались до ельника, сняли вьюки и поставили палатку, промокли до нитки. Наконец забрались под полотняную крышу.

— Теперь пусть льет сколько хочет, — послышался из угла голос Пашки.

— Чего мелешь! Не в гости направились, тебе же говорено — работа сорвется. А по дождю куда пойдешь?! — упрекнул его Гурьяныч.

— Весенний дождь долго не задержится, — успокоил я старика…

Приятно слушать, как водяной шквал налетает на разлохмаченный лес, барабанит по палатке. Не успели мы еще расположиться, как ветер стих, смолкла гроза, и дождь перестал.

Выбираемся наружу. Солнце еще в тучах, а без него вокруг холодно и скучно. Быстро разводим костер, стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем ее вокруг огня.

Гурьяныч оголяет и греет волосатую грудь.

— Главное — сердце оживить, — говорит он, с наслаждением глотая горячий от костра воздух.

Пашка в восторге, он готов горы свернуть: натаскал целый ворох дров, сбегал за водой, вырубил таган и теперь накладывает в котелок картошку, вешает на огонь.

На небе заголубели проталины. Выглянуло солнце. Радостным гулом ожила природа. Все ярко запестрело. Воздух наполнился тяжелым смоляным ароматом.

Пашка подвигает к жару чайник, отходит от костра и неожиданно смеется, хлопает в ладоши.

— Чему радуешься? — спрашиваю его.

— Так просто, не знаю чему… Гляньте, бабочка! — Он вдруг бросается за нею, но тотчас останавливается: какая-то серенькая птичка на лету схватила бабочку и исчезла в чаще.

Лицо парнишки омрачается. Он долго стоит на месте, не то прислушиваясь к бурной, но скрытой жизни леса, не то смутно догадываясь о законах, которые правят таежным миром, — о праве сильного.

Гурьяныч тоже замечает настроение Пашки. На лицо старика набегает тревога. Он подходит к внуку, кладет ему руку на плечо:

— Что с тобой, внучек?

— Ничего, так просто. — И парнишка снова оживает. Старик успокаивается.