Пасадена

С первых же дней в новой комнате Линда все больше и больше узнавала о жизни в большом доме и в маленьком городке, который рос себе и рос рядом с ранчо. Чем больше она делала открытий, тем интереснее ей становилось и тем дальше отходил от нее Брудер. Вопреки самой себе, Линде нравилось буквально все на ранчо Пасадена, а больше всего — сам капитан Пур. Каждое утро он спускался с ней с холма, нередко по вечерам провожал ее обратно наверх, пару раз заглянул к ней в кухню и, стоя у стола, смотрел, как она разделывает кур или рубит лук; сладкий едкий запах щекотал ей ноздри, напоминая о «Гнездовье кондора». Уиллис, чуть поддразнивая ее, говорил: «Хоть вы и выросли на луковых полях, а все равно плачете», а она смахивала слезы рукавом. Он расспрашивал ее о матери, она рассказывала то одно, то другое; дважды он спросил, как она умерла, и на третий она рассказала ему об оползне. Это было холодным декабрьским вечером, когда от тепла запотели стекла на кухне, и от этого ранчо за окном сделалось неясным, расплывчатым. Линда понимала, что с улицы никто ничего не увидит — разве что движущиеся тени. Она рассказывала о том, как болит у нее сердце, говорила, что боль эта, конечно же, никуда не уйдет. Уиллис говорил о том, что его сердце тоже чуть не остановилось, когда он увидел, как в голубом небе взорвался и опал серебряный шар.

Но часто по вечерам Уиллис уходил на встречи, заседания комитетов или слушания по какому-нибудь вопросу, например о прокладке автострады от Пасадены до Лос-Анджелеса (он был за это) или о проекте нового городского совета, предложенного компанией «Бейкуэлл и Браун» (ему нравилась башня, а другие предпочитали купол).

У Лолли были свои неотложные дела. Клуб «Вечер понедельника» проводил встречи в Дамской гостиной отеля «Хантингтон», где говорили о литературе и географии, а дамский комитет охотничьего клуба «Долина» собирался для подготовки новогоднего бала и украшения цветами повозок, участвующих в Турнире роз. Лолли, точно так же как брат, очень ответственно относилась к своей общественной работе, и от этого ее лицо делалось каким-то натянутым — как будто на перегретом молоке образовалась пенка. Несмотря на худобу, частые, но непонятные хвори, Лолли была энергична, организованна, упорна, тщательно следила за собой, вела аккуратный дневник, куда записывала свои встречи, составляла ежедневный список дел на отдельном листке, который потом складывала и опускала в карман: написать мэру о том, что гонки на фаэтонах опасны; поговорить с поваром, как жарить гуся к Рождеству; выбить ковры; проплыть 1 милю («1» было аккуратно зачеркнуто, а поверху написано «2»). Эта ее деловитость — пусть даже она казалась тонким, стройным, неземным созданием — никак не вязалась с рассказами Розы о немощной, хилой больной, которая чуть ли не на ладан дышит. Правда, ее бесконечные рассказы о железной воле были глуповаты, как и ее решительные заплывы в бассейне только потому, что у нее якобы «не хватало жира, чтобы держаться на плаву». Но она вовсе не была девицей «не от мира сего», как отзывалась о ней Роза; да и капитан Пур был отнюдь не «капризный маленький мальчик».

Они были богаты, избалованны и своеобразны, но к Линде относились неизменно хорошо.

Линда сама поняла, что Роза несправедливо отзывается о Пурах, точно так же как ей стало ясно, что ранчо и город — единый, нераздельный мир, в котором, как ей казалось все больше и больше, должно найтись место и для нее. Каждый вечер, опуская голову на длинную узкую подушку, глядя на простиравшийся над ней шелковый балдахин и слушая спокойное тиканье часов, Линда все больше привыкала к комнате, которая в первую ночь показалась ей такой чужой. И только она привыкла к жизни в доме — даже называла маленькую уютную комнату «своей», не замечая этого, — как Брудер спросил ее, когда она вернется в дом для работников.

— Я не могу туда вернуться, — ответила она.

— Понятно. Но не стоит слишком уж входить во вкус, а то трудно будет возвращаться, когда закончится сезон.

— Когда наступит время, я буду готова вернуться. Это же просто большой старый дом.

Она положила руки ему на плечи и по-особенному наклонила голову — она заметила, что это действует на него лучше всяких слов. Линда не знала тогда, что говорит неправду, — она просто не знала свое сердце настолько хорошо, чтобы быть до такой степени расчетливой. Нет — она всего лишь говорила то, что должна была, даже если это и оказывалось неправдой. Она хотела сказать, что вернется в дом для работников, как только ей позволит Уиллис, и, сверх всяких ожиданий, Брудер поверил ей.

— Я поговорю с Уиллисом, — сказал он.

— Я пробовала, — быстро ответила Линда. — Он ничего не хочет слышать. И потом, какая вообще разница? Я же почти все время здесь, на кухне, что раньше, что теперь… С тобой.

Грубо обструганные, некрашеные полки, кое-как настеленные половицы, между которыми вечно забивалась грязь, заляпанная клеенка вдруг опротивели ей; неужели здесь ей было суждено провести свою жизнь? Но она продолжила: