Пасадена

Этого она не поняла. В кармане у нее лежало письмо от Эдмунда в простом маленьком конверте, письма приходили теперь чуть ли не каждый день, с неизменными вопросами и мольбами. Она засовывала конверты в карман и открывала только поздно вечером, когда мальчишки засыпали, а она ложилась в кровать и через открытое окно в комнату лился сладкий запах апельсинов. Тогда Линда начинала разбирать корявые строчки Эдмунда, его сетования на одиночество, на Паломара, который, как он написал один раз, заболел, наглотавшись песка. Он писал о свежей земле на могиле Карлотты, которую похоронили рядом с Валенсией, под тюльпанным деревом, и поставили деревянный крест, уже покосившийся от первых дождей. В каждом письме Эдмунд просил Линду вернуться на ферму. «Как только сможешь и даже еще быстрее», — писал он. Он твердил, что в Пасадене она не приживется, ведь это так далеко от океана. Каждый вечер она собиралась ответить Эдмунду и написать, что приедет после сбора урожая и что жить вдали от океана вовсе не так уж плохо. Не один раз она начинала свое послание: «С террасы дома виден далекий-далекий Тихий океан…» Но почти сразу же засыпала с ручкой в руке и пачкала ночную сорочку синими чернильными пятнами. Приходила ночь и своей властной рукой закрывала Линде глаза.

Она спросила:

— Зачем тебе нужно было уезжать, чтобы стать моим?

Брудер открылся чуть больше:

— Давно дал слово, Линда.

Солнце жгло им щеки, Линда облизнула губы и почувствовала, как нагрелось ее платье. Брудер шел совсем рядом с ней, рука его мерно раскачивалась рядом, и, когда она делала широкий шаг, его рука касалась ее локтя или бедра, его тепло передавалось ей, а по спине точно искра проскакивала. Ее как будто тянуло к нему, и она не могла противиться, но, когда он перепрыгнул через лужу, его плечо отодвинулось от ее щеки. Линде казалось, что он делает все нарочно, и это было верно, а в глазах она читала желание ее помучить, а вот это было неправильно. Но ей прямо чудилось, что даже залах его тела говорил о том же, даже капли пота, висевшие на его короткой бороде, на кончиках усов и стекавшие по горлу, выдавали его тайные намерения. Ей не хотелось сознаваться, что одиночество терзало ее по ночам, на койке с железными пружинами, когда воздух, струившийся сквозь надтреснутое окно, холодком бежал по ее телу. Иногда она снимала ночную рубашку, чтобы легкий ветерок обдувал ее, чтобы ее тело ласкало апельсиновое масло, рассеянное в нем; потом ласки продолжала уже ее рука. Она так и засыпала голой, между рассветом и спальней, охваченная неодолимой страстью. Но было уже непонятно, чего так жаждет Линда; у нее появилось чувство, будто мир вокруг стал больше в два или даже четыре раза с тех пор, как она переехала в Пасадену, и каждую ночь, засыпая, она думала о них: о бледном Эдмунде, молчаливом Брудере, золотых волосах Уиллиса Пура, его сверкающих глазах.

— А теперь я это зарабатываю, — сказал Брудер. — Зарабатываю, а не покупаю.

— О чем ты?

Брудер совсем не это хотел сказать; он хотел сказать, что знает — Линда все равно его полюбит. Но слова могли выразить его чувства, и смущенный Брудер поспешил вернуться к разговору о ранчо. Ах, Брудер! Как часто он думал, что не хочет говорить о том, что у него на сердце!

— Это старая роща, — говорил он, показывая рукой на земли до самых холмов, горы на востоке и на юге, на холм, похожий на горб верблюда. — Ее начали сажать в восьмидесятых годах прошлого века.

Самые сильные деревья возносились теперь больше чем на двадцать футов. Он рассказал ей, что вместе с Хертсом и Слаем почти весь сентябрь ставил брезентовые навесы вокруг каждого дерева, окуривая их от вредных червей. «Обязательно нужно следить, чтобы они не подцепили эту заразу». В октябре они поливали деревья жидкостью против красных клещей, таскали четырехсотгаллонный бак через всю рощу; Слай с Хертсом вдвоем еле удерживали шланг, и напор был такой сильный, что от натуги у них стучали зубы. По вечерам они возвращались на ранчо мокрые до нитки, как будто весь день проплавали в океане. «Мы все с себя снимали, сидели в одних башмаках на скамейке и ждали, когда штаны высохнут», — говорил один, а другой только ухмылялся.

Брудер остановился около одного из самых старых деревьев, изобильного ветвями, листьями и ранними плодами:

— Мы его называем «Декамерон». На нем всегда хоть пара апельсинов да висит в любое время года.

Линда не поняла, что это за название, но Брудер продолжил:

— Это стихотворение о влюбленной паре, которая купалась в апельсиновой воде, и о куртизанке, которая поливала простыни апельсиновыми духами.

Тут он понял, что она совершенно не понимает, о чем речь, и его задело это отсутствие любопытства. Что она, не могла расспросить об этом в «Гнездовье кондора»?

— Старое стихотворение, — бросил он.