Линда провела руками по колену. Щеки у нее горели от жара, и она отвернулась от огня, думая, что никто не заметит, как ей здесь неуютно. Она же решила, что станет здесь своей; она терпеть не могла, когда в разделочном цехе рыбаки дразнили ее разговором об удочках и уловах, и всегда хотела отбрить их, но этого у нее никогда не выходило; однажды разговор так ее взбесил, что она схватила десятифунтового палтуса и швырнула его прямо в грудь рыбаку. Бывало, она не могла справиться со своей яростью. Много лет назад Эдмунд сказал ей: «Ты такая некрасивая, когда сердишься!» Но здесь, в Пасадене, ее знал только Брудер, и из прошлого можно было тащить такое, что не всегда сочеталось с ее представлением о себе самой. Она услышала раз, как ловец лобстеров сказал о чьей-то жене: «Крутой же нрав у этой сеньоры!» Линда расценила это как комплимент и очень надеялась когда-нибудь услышать нечто похожее и в свой адрес. Она уже понимала, что ее тонкие лодыжки и прямые шелковистые волосы никто не оценит. Ей хотелось быть такой, чтобы мужчины замирали поодаль в благоговейном трепете. Вот как Валенсия. Ах, та ночь, когда прорвало плотину и все изменилось! Ах, та ночь…
Линда спросила, сколько уже лет Уиллис хозяйничает на ранчо. «Лет пять», — ответил Слаймейкер; «Может, и меньше», — добавил Хертс. Хертс был человек спокойный, даже застенчивый, и поэтому из них двоих он лучше запоминал даты и события. Его уши торчали по сторонам головы, точно ручки у вазы. Посматривая на Линду, он щурился, и, когда она спросила, в чем дело, он ответил, что в прошлом году потерял очки, а концу сбора урожая точно накопит на новые. Они со Слаймейкером жили на Пасадене с девятнадцатого года и смотрели за хозяйством с самых первых дней весны, когда набухают цветочные почки с туго сложенными в них лепестками и начинается таинство роста плода. И тот и другой замещали Брудера, руководя сезонниками, которые нанимались каждую осень; кроме этого, они должны были записывать урожайность каждого дерева. Летом Хертс и Слаймейкер выращивали между рядами деревьев вику или клевер — как они говорили, «в середке», — а в сентябре выкашивали траву, чтобы дать почве азот и нужные удобрения.
— Но мы не только этим здесь занимаемся, — сказал Слаймейкер.
— Да, да, — подхватил Хертс. — Работы полно.
— Каждый день вкалываем, кроме Рождества и Нового года.
— На Новый год никогда на работу не выходим, — подтвердил Хертс. — Мы со Слаем каждый год в бегах участвуем. По-моему, в этом году нам должно повезти — возьмем тысячу долларов и букет желтых роз.
Линда спросила Брудера, участвовал ли он в скачках, и он ответил, что Уиллис не дал бы ему для этого лошадь.
— Не в этом дело, — сказал Слаймейкер.
— Совсем даже не в этом, — поддакнул Хертс. — Просто мисс Лолли думает, что это очень опасно, и говорит, что не позволит своему управляющему рисковать жизнью.
Брудер повернул в руке нож, отблеск огня скользнул по лезвию, и тут он резко кинул его через весь стол, над головой Хертса, прямо в ствол перечного дерева.
— Не сочиняйте, ребята, — спокойно сказал он и ушел в темноту рощи.
Он не хотел, чтобы кто-нибудь рассказывал о нем Линде; он сделал бы это сам — осторожно, без лишних подробностей. О ранчо и о жизни на нем она должна была услышать только от него самого; со временем он и собирался это сделать. Брудер был умен, но не додумался, что рассказчиков будет много, не он один, и что любая легенда, которую он хотел создать о себе, будет повторяться и перевираться на тысячи ладов.
Когда Слаймейкер с Хертсом ушли спать, Линда вытерла стол, перемыла всю посуду, нашла, где лежат овес, яйца и кофе, чтобы утром готовить завтрак. Потом она вернулась во двор, где сидел Брудер, поставив ноги на ящик для апельсинов. В жаровне горел низкий синий огонь, он сидел неподвижно, смотрел в небо. Она не поняла, заметил ли он, что она стоит в проеме, только он сказал не оборачиваясь;
— Видела когда-нибудь Малого Пса?
Он показал на три небольшие звезды.
— А рядом Орион.
— Откуда ты знаешь?
Он пододвинул стул и предложил ей сесть.
— Созвездия-то? На нашей автобазе выучил, в березовом лесу.
— Ты служил там с папой?
— Не до конца. Но с Уиллисом мы были вместе и ближе к осени по ночам долго лежали на земле, смотрели на черное небо и почти ни о чем не говорили, кроме как о звездах.
— Ты служил с капитаном Пуром? — Брудер не ответил, и Линда продолжила: — Вам, наверное, было очень одиноко.
— Не больше, чем в других местах.
Она не поверила ему, вернее, не разрешила себе поверить. Его письма были криком одинокого сердца о помощи. Этого она не могла не признать. Что еще ей оставалось?
— Капитан Пур, должно быть, храбро сражался, — сказала она.
Брудер передернул плечами:
— Спроси его; он расскажет, как все было.
— А ты что, не расскажешь?