Паруса смерти

Олоннэ в третий раз произнес имя жертвы и стал медленно вытаскивать из-за пояса свой нож. Тот самый, которым он убил алхимика-врача на Тортуге. Нож этот со слегка искривленным лезвием и грубой рукояткой не вязался с костюмом капитана. Олоннэ, захватив «Сантандер», не стесняясь попользовался гардеробом его высокопревосходительства. А вкус у дона Антонио был великолепный, он по праву считался одним из самых блестящих щеголей на Аламеде, пышном мадридском бульваре. Так вот, корсарский капитан выглядел как вельможа, только что явившийся с приема в Эскуриале. Среди своих потных, грязных, окровавленных и татуированных друзей он выглядел некой райской птицей.

Райской, но очень жестокой.

— Пи-ни-иль-я, — прошептал он и коротким, расчетливым движением вонзил нож в живот испанца. Тот вскинул голову, в глазах ужас, рот распахнулся. — Зачем ты убил столько моих людей? — Не дожидаясь ответа на свой, честно говоря, совершенно риторический вопрос, Олоннэ наклонился вперед и потащил рукоять ножа вверх.

Кровь ленивым фонтаном хлынула на кружевную манжету и расшитый золотой ниткой обшлаг.

— Пи-ни-иль-я, помнишь Кампече?

Сколь ни невероятным это может показаться, испанец попробовал ответить. На его губах вырос большой, отливающий розовым пузырь слюны. Но то, что он желал сообщить, находилось внутри его, и поэтому никем не было услышано.

А капитан между тем продолжал «допрос»:

— Зачем ты явился сюда, Пинилья?

Пузырь на губах несчастного лопнул, голова стала выворачиваться куда-то влево. Нож, раздирая внутренности, продолжал подниматься вверх по телу. Кровь залила не только рукав Олоннэ, но и весь камзол, правую ногу, каблуки его башмаков месили мелкую липкую лужу.

Истерическая судорога пробежала по телу испанца, из горла полетели красные хлопья мокрого хрипения.

Нож Олоннэ замер в своем движении вверх. Мешала веревка, перехватившая тело Пинильи. Олоннэ вытащил нож из распоротого по вертикали тела и, отступив на шаг, облизал двумя длинными, страстными движениями языка. Потом покосился вправо, влево на замерших корсаров и усмехнулся кровавым ртом.

Даже многое повидавшие на своем веку джентльмены удачи окаменели. Или, наоборот, обмякли.

Но это было еще не все.

Олоннэ, засунув нож за пояс, вдруг снова набросился на агонизирующее тело и с размаху запустил руку под ребра привязанному телу. На мгновение палач и жертва застыли как бы в последнем объятии, потом палач с глухим, но радостным рычанием отскочил, сжимая в руках комок красной, сочащейся плоти.

Сердце!

Олоннэ поднял его над собой, как будто стараясь этой невероятной казнью потрясти воображение корсаров. Потряс. Соратники попятились, прижимая руки к груди.

Если бы Олоннэ вырвал свое собственное сердце, он мог бы впоследствии стать героем романтического рассказа, а так он остался всего лишь героем горькой истории своей жизни.

Сердце испанского капитана шлепнулось на палубу. Безжалостный каблук Олоннэ обрушил на него свой презрительный гнев. Красные струи брызнули в разные стороны.

Пожалуй, эта последняя кровавая точка была излишней. Тут Олоннэ слегка изменил его инфернальный вкус. Сердце — вещь достаточно упругая, даже каблуком тяжелого башмака его не сразу расплющишь. Мышечный сгусток выскользнул из-под ноги капитана и весело запрыгал по палубе.

— Пинилья, — усмехнувшись, вдруг заявил капитан, — ты еще рассчитываешь от меня сбежать?!

В толпе корсаров нашлись люди, которые даже в подобных ситуациях держат наготове свое чувство юмора. Поэтому когда Олоннэ вместе с полуобморочным доном Антонио покидал место экзекуции, то был сопровождаем не слишком многоголосым, но искренним хохотом.

Оказавшись снова в губернаторской каюте, капитан уселся за письменный стол и откинулся в кресле, положив неодинаково испачканные кровью рукава на подлокотники. Плохо владеющего своими членами губернатора усадили напротив.

Олоннэ взял в рот раскуренную Беттегой трубку.

— Держу пари, ваше высокопревосходительство, что смехом, который сейчас доносится с палубы, вы шокированы сильнее, чем той неприятной процедурой, при коей вам пришлось присутствовать. Угадал?

— Какое это имеет значение?

— Какое-то имеет. Я ничего не делаю совсем зря, только для удовлетворения своих звериных, как вы думаете, наклонностей.

Дон Антонио дернул бледной щекой. Внезапная склонность этого людоеда к резонерству смущала его еще больше, чем хохот корсаров на палубе, играющих в изобретенную их капитаном игру под названием «Кто раздавит сердце Пинильи».

— В каком-то смысле мои люди — да, да, эти монстры и уроды — настоящие дети. Они мне порой кажутся даже невиннее некоторых избалованных еще в колыбели развращенных младенцев.

— Я не очень понимаю, что вы говорите…