Партизанское движение в Приморьи. 1918—1922 гг.

Не так давно кипевшая революционной жизнедеятельностью Сучанская долина превратилась в мертвое кладбище. Все замерло или робко притаилось. Крестьяне не знали, что творится даже за 3—4 версты, в соседних селах. Слухи ходили один страшней другого, хотя вряд ли они могли превосходить по своей безотрадности ту мрачную действительность, в которую погружена была жизнь сучанской деревни. Реакция, как черная ночь, залегла кругом, и лишь нагайка и пуля интервента свободно разгуливали на селе. Крестьянин не мог выйти и выехать со двора за село, не получив из штаба японцев пропуск. А получить его было дело не легкое, да и боялись переступать порог канцелярий-застенков. При выезде на всех дорогах стояли караулы, которые обыскивали всех и все; для женщин и девушек стало невозможным проходить эти мытарства. Отбирали даже хлеб и другие продукты, если казалось, что запас взят более чем на день. По домам рыскали и мародерствовали солдаты. Малейшее возражение вызывало порку и мордобой, а порой доходило дело и до стрельбы. В Сергеевке появился с карательной экспедицией бывший учитель местной школы Петр Сесько, колчаковский офицер. Он сбежал отсюда, как только начали организовываться партизаны, а теперь, подобно охраннику, выдавал крестьян; их тянули в штабы, где при допросе применялись порка и приклад. Сесько не давал покоя и другим селам. Так, он с карательным отрядом посетил несколько раз деревню Королевку, где первоначально скрывались тт. Титов и Тетерин-Петров. Здесь Сесько всевозможными угрозами пытал семидесятилетнюю старушку-крестьянку и членов ее семьи — хозяев квартиры, приютившей названных товарищей, требовал выдать их вещи и т. д. По его указанию в Сергеевке были арестованы старики Дураченков и Табачук, сыновья которых ушли партизанить. Стариков выслали в никольско-уссурийский концентрационный лагерь. Здесь же подвергнут был пыткам и избиению учитель Осипов, не имевший совершенно никакого отношения к партизанскому движению. Нужно заметить, что аресты и заключение в концентрационные лагери стали весьма распространенным способом терроризирования деревни. Кроме названных выше, были высланы из Сергеевки еще несколько бедняков с конфискацией у них лошадей, коров и т. д. Концентрационные лагери были устроены в с. Раздольном, в Никольск-Уссурийске и во Владивостоке — в Гнилом углу (так называется захолустная окраина в глубине залива Золотой Рог) и на Русском острове. Не трудно и без особых иллюстраций понять, насколько «сладка» была жизнь в этих лагерях. Скученность, грязь, голодовка, побои и угрозы быть расстрелянными наполняли жизнь несчастных крестьян и рабочих. Все эти методы террора применялись не только для вымещения злобы и удушения живого духа, но еще и с той целью, чтобы семьи арестованных и заключенных уговорили своих партизан вернуться из сопок, сдать оружие и вступить в армию Колчака. Поставленные в такие условия матери, жены, сестры и дети многих партизан, встречаясь с ними тайком на полях и покосах, донимали их слезами и мольбой вернуться, чтобы избавить родных от ежедневных угроз и расправ колчаковцев и японцев. И, среди партизан находились малодушные, преимущественно из детей зажиточных крестьян, кулаков и торговцев. В той же Сергеевке первыми явились с покаянием двое сыновей кулака Козлова и несколько человек других; они стали служить в правительственной армии. Такие «раскаявшиеся грешники» повели агитацию среди остающихся в сопках товарищей: или лично являлись к ним в лес, или же писали уговаривающие письма. Однако ни угрозы, ни пытки, которым подвергались члены семейств партизан, ни разграбление хозяйств, ни агитация кулацких сынков не влияли на сознательных бойцов. Они оставались мелкими группами в лесах, и нередко, когда на них делались облавы по указанию услужливых соседей-кулаков и перешедших на сторону белых, партизаны оказывали жестокое сопротивление, не страшась того, что при поимке их делали «на голову ниже» или садили по «мухе каждому меж глаз», т. е. пристреливали на месте (такие выражения изобиловали в языке русского офицерства, болевшего в этот период повальным садизмом).

В невыносимо тяжелые условия были поставлены семьи сучанских рабочих, поселившиеся в деревнях после забастовки на копях. Колчаковцы и японцы по занятии сел, конечно, тотчас же узнали об этом и всех крестьян, у кого жили семьи рабочих, взяли «на цугундер»: им под страхом расстрела и конфискации имущества было запрещено держать у себя семьи забастовщиков, «изменников родине», и тем более питать их. С этого и начались мытарства несчастных жен и детей рабочих.

Терроризированные крестьяне, поставленные под надзор расквартированных в их домах белых и японцев, скрепя сердце должны были прекратить дальнейшее содержание семейств. Жены рабочих, особенно те, которые были с детьми, стали за хлеб продавать кулакам свои платья, скатерти, шали, ботинки и прочие вещички. Эти рвачи были рады случаю взять за бесценок последнюю рубашку с жены партизана-рабочего.