Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)

— Носи, носи, пока можешь, — порекомендовал всклокоченный. — Близок день, когда воротнички потоками польются по Парк-Лейн.

Арчибальд встал в тупик:

— Вы, наверное, имели в виду не воротнички? А конечно же, кровь?

— Кровь тоже польется. И кровь, и воротнички.

— И мы сможем пускать кораблики! — весело предположил Арчибальд.

— Ты-то не сможешь. А почему? А потому, что будешь внутри одного из воротничков, а снаружи во всей этой крови. Реки крови потекут. Великие, величаво струящиеся, пенистые реки пролитой крови.

— Знаете, старина, — взмолился Арчибальд, поежившись, — если можно, не так скоро после обеда.

— А?

— Я ведь только что доел обед и…

— Обед! И вырвал его изо рта вдов и…

— Нет-нет! Мы все это уже обсудили.

— В таком случае доешь его!

— Кого?

— Свой обед. Времени-то у тебя мало осталось. Потому как скоро ты заструишься по Парк-Лейн.

— Но я же доел свой обед.

— Нет, не доел. Вот тут-то ты и сел в лужу. Если ты доел свой обед, так что делает весь этот жир на тарелке?

— Я никогда не ем жира.

Его собеседник уже встал из-за столика и теперь грозно хмурился на Арчибальда.

— Ты не ешь жира?

— Да, никогда не ем.

Его собеседник грохнул кулаком по столику.

— Ты сейчас же съешь этот жир! — взревел он. — Вот что ты сделаешь. Когда я был крохой, меня воспитали всегда есть жир.

— Но послушайте…

— Ешь этот жир!

— Нет, только послушайте, мой милый…

— Ешь этот ЖИР!

Положение было не из легких, и Арчибальд не замедлил это понять. Когда два индивида придерживаются столь противоположных взглядов, как этот всклокоченный человек и мой племянник, абсолютно неясно, каким образом они могут найти компромисс. Он любит воротнички и не любит жира, а его собеседник обладает неуемным антиворотничковым комплексом и явно столь же неуемной тягой к жиру. И он обрадовался, когда, привлеченный голосом его собеседника, последние полторы минуты во всю силу своих легких вопиявшего: «Жир! Жир! Жир!», кто-то пробежал по коридору за стеной и влетел в комнату.

Я сказал, что Арчибальд обрадовался, но должен добавить, что радость эта оказалась скоротечной, ибо вошел не кто иной, как его давний знакомец, человек без пиджака.

Да, джентльмены, подобно всем путешественникам, заблудившимся в незнакомых краях, Арчибальд, покинув «Гуся и пикулей», бродил по кругу. И в конце концов ноги вновь доставили его к «Гусю и пикулям». И вот он опять оказался лицом к лицу с человеком, который, как он уповал, навсегда исчез из его жизни.

— Почему шум? — сурово спросил беспиджачный.

Встрепанный клиент внезапно сменил одно настроение на другое. Теперь он не грозил, а горько плакал в пепельницу.

— Он не хочет есть свой жир, — рыдал он. — Свой жир, вот чего он не хочет есть и тем разбивает сердце своего бедного папуленьки, — он всхлипнул. — Носит чертов воротничок, струится потоками по Парк-Лейн и не хочет есть свой жир. Заставьте его есть жир, — молил он, утирая льющиеся по лицу слезы половинкой вареной картофелины.

— Не обращайте на него внимания, — начал успокаивать Арчибальда беспиджачный и обернулся к нему. Тотчас из его голоса исчезла вкрадчивая нота улещивания клиента. Он осекся, выпучил глаза, издал хриплый звук и снова выпучил глаза. — Провалиться мне, — прошептал он почти благоговейно. — Опять ты!

Он поднял ладонь, слегка смочил ее, поднял другую и тоже слегка смочил.

— Да послушайте же! — умоляюще начал Арчибальд.

— Я слушаю, — сказал всклокоченный. Он теперь вернулся к своей исходной позе, положив голову на скрещенные руки. — Я слушаю… Так его, — добавил он, когда раздался ужасающий треск. — Пускай съест свой жир!

Стрелки часов, указывающие точное время по Гринвичу, как раз нацелились на пять минут четвертого следующего утра, когда под окном спальни Аврелии Кэммерли в доме 36А на Парк-стрит прозвучало сначала тихо, но затем набирая и набирая силу, первое «кудах-тах-тах». Измученный, с натертыми ступнями, раскаивающийся Арчибальд Муллинер, сполна растеряв любовь к Массам и вновь исполненный любви к девушке, которую обожал, теперь с пылом исполнял ее желание и имитировал ради нее курицу, снесшую яйцо. Она велела ему явиться к ее дому и вложить в кудахтанье всю душу — и вот он явился и вкладывал.

Первые минуты физическая усталость заметно снижала блеск исполнения. Но по мере того как он, истинный артист, все больше входил в роль, его голос обретал новую звучность и выразительность вкупе со всем прочим, что превращает имитацию куриного кудахтанья в непреходящую красоту. Вскоре во всех домах по обе стороны улицы начали открываться окна. Из них высовывались головы, брюзгливые голоса призывали полицию. Как утверждал философ Эмерсон, все человечество любит влюбленного — но не когда он кудахтает под их окнами в три часа ночи.

Возник неизбежный блюститель закона в лице полицейского П-44.

— Что, — осведомился он, — все это значит?

— Кудах! — вскричал Арчибальд.

— Не понял?

— Кудах, — нежной флейтой выводил Арчибальд, — тах-тах.