Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)

Он поспешил прочь, и Огастес обрадовался его удалению со сцены. Но восторг его оказался несколько преждевременным: дворецкий не последовал этому благому примеру. Стайнифорд явно решил бдеть до победного конца. Мой племянник оставался in statu quo[16], и вскоре тишину нарушил звук автомобиля, остановившегося у ворот, и на дорожке к дому показались миссис Гаджен и Гермиона.

— Стайнифорд! — вскричала первая. Ей еще никогда не приходилось видеть, чтобы домашняя прислуга рыскала по саду в глухие часы ночи, и у Огастеса сложилось впечатление, что не получи она столь тщательного воспитания и числя среди своих знакомых чуть поменьше епископов, то вскричала бы: «Чтоб мне провалиться!»

— Добрый вечер, сударыня.

— Что вы тут делаете в такой час?

— Гоняюсь за мистером Муллинером, сударыня.

— За чем гоняетесь?

Дворецкий ответил не сразу, словно спрашивая себя, не точнее ли было спросить «за кем?», а потом повторил свое заявление.

— Но разве мистер Муллинер сейчас здесь?

— Да, сударыня.

— В три часа ночи?

— Да, сударыня. Из слов мистера Стоукера, с которым я побеседовал несколько минут назад, мне стало известно, что его поведение на протяжении вечера отличалось такими же особенностями. Он находился в числе гостей званого обеда, на котором присутствовал и мистер Стоукер, и, по словам мистера Стоукера, именно он явился причиной того, что мистера Стоукера вместе с друзьями вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного бара. Мистер Стоукер приписал бурность его поведения кипению младой крови и высказал предположение, что подобные поступки извинительны в пору юности. Должен признаться, что не могу принять столь снисходительную точку зрения.

Миссис Гаджен несколько секунд хранила молчание. Она, казалось, осваивала эти разоблачения. Женщине всегда трудно освоиться с мыслью, что она взлелеяла на своей груди — а ведь практически именно так она обходилась с моим племянником Огастесом — подколодную змею. Но вскоре процесс осмысления, видимо, завершился, и она мрачно произнесла:

— В следующий раз, когда придет мистер Муллинер, Стайнифорд, меня нет дома… Что это?

— Сударыня?

— Мне показалось, я услышала стон.

— Без сомнения, вздохи ветерка в листве, сударыня.

— Возможно, вы правы. Ветерок действительно часто вздыхает в листве. Ты слышала, Гермиона?

— Да, как будто что-то слышала.

— Стон?

— Я бы сказала «стенание».

— Стон или стенание, — сказала миссис Гаджен, принимая поправку, — будто вырвавшееся из чьих-то сведенных смертной мукой губ. — Она оборвала фразу, так как из мрака возникла фигура. — Освальд!

Освальд Стоукер благодушно помахал рукой:

— Привет всем! Привет, привет, привет, приветик!

— Что ты тут делаешь?

— Коротаю вечер. Да, чтоб не забыть! Мой издатель упал в пруд и теперь подсыхает в оранжерее. Так что, если вы туда войдете и вам в глаза бросится голый издатель, сделайте вид, что не заметили его.

— Освальд, ты нетрезв!

— Иначе практически и быть не может, — проникновенно сообщил Освальд, — если обедаешь по его приглашению с Расселом Клаттербаком из фирмы «Клаттербак и Уинч», издающей прекраснейшие книги, а второй гость — Огастес Муллинер. Кстати, я его разыскиваю. Хочу предупредить, что возле пруда пасется стадо лиловых носорогов. Опаснейшие твари, лиловые носороги, особенно в брачный сезон. Не успеешь оглянуться, как тяпнут тебя за ногу.

Заговорила Гермиона. Ее голос дрожал:

— Освальд!

— А?

— То, что Стайнифорд говорил про мистера Муллинера, это правда?

— А что он говорил?

— Что мистер Муллинер пел у него под окном и швырял в него сырыми яйцами.

— Абсолютно точно. Я очевидец.

Миссис Гаджен обрела еще большую массивность.

— Завтра же я напишу мистеру Муллинеру самое категоричное письмо. В третьем лице. Он больше никогда не переступит порог этого дома… Ну вот! Я убеждена, что это был стон. Не водятся ли привидения в этом саду?

Она повернулась, и Освальд Стоукер с тревогой спросил ее:

— Вы намерены пойти в оранжерею?

— Я намерена пойти к себе в комнату. Принесите мне туда стакан теплого молока, Стайнифорд.

— Слушаюсь, сударыня.

Она направилась к дому в сопровождении дворецкого, а Освальд, повернувшись к Гермионе, был несколько озабочен, увидев, что она безудержно рыдает.

— Э-эй! — сказал он. — Что-то не так?

Девушка захлюпала, как прохудившийся радиатор.

— Можешь поставить на кон свой галстук старого итонца, если хоть что-то так! Я потеряла любимого человека.

— А где ты его видела в последний раз?