Пармская обитель

Фабрицио несколько раз прочел все семь покаянных псалмов, которые знал наизусть, и подолгу задумывался над теми словами, какие, казалось ему, имели отношение к новым обстоятельствам его жизни. За многое он просил у бога прощения, но замечательно следующее: ему и в голову не пришло причислить к своим грехам намерение стать архиепископом, основанное лишь на том, что граф Моска, премьер-министр, считает этот сан и пышное существование, обеспечиваемое им, подобающими для племянника герцогини. Правда, Фабрицио не так уж жаждал достигнуть этого положения, но, все же думал о нем, как думал бы о министерском портфеле или о генеральском чине. У него и в мыслях не было, что участие в этих планах герцогини прежде всего затрагивает его совесть. Тут сказалась удивительная черта религиозности, привитой ему наставлениями миланских иезуитов. Такая религиозность «лишает смелости задумываться над чем-либо неуказанным» и особенно запрещает «самоанализ» как страшнейший грех, ибо это первый шаг к протестантству. Чтобы знать, в чем ты повинен, надо спросить о том духовника или прочесть список грехов, напечатанных в книге, именуемой «Приуготовление к таинству покаяния». Фабрицио знал наизусть весь этот список, составленный по-латыни, ибо зубрил его в Неаполитанской духовной академии. И теперь, перебирая этот перечень и дойдя до рубрики «убийство», он сокрушенно каялся перед богом в том, что убил человека, правда не преднамеренно, а защищая свою жизнь. Но различные пункты, трактующие о грехе «симонии» (приобретение церковных должностей за деньги), он пробежал без всякого внимания. Если бы ему предложили уплатить сто экю за должность главного викария архиепископа Пармского, он с ужасом отверг бы такую мысль, но, хотя он был неглуп и, главное, не лишен логичности в своих суждениях, ему ни разу не пришло на ум, что влияние графа Моска, употребленное в его пользу, тоже является симонией. Вот вам плоды воспитания, которое дают иезуиты: они приучают не замечать явлений, ясных как день. Француз, выросший в атмосфере корысти и парижской иронии, мог бы без преувеличения счесть Фабрицио лицемером, в то время как наш герой с величайшей искренностью и глубоким умилением открывал всю душу господу богу.

Фабрицио вышел из церкви, лишь когда почувствовал себя готовым к исповеди, намереваясь исповедаться на следующий день. Лодовико поджидал его, сидя на ступеньках каменного перестиля, который возвышался на площади перед фасадом церкви Сан-Петроне. Как после сильной грозы воздух становится чище, так и на душе Фабрицио было спокойно, радостно, она словно освежилась.

– Мне сейчас гораздо лучше, я почти не чувствую своих ран, – сказал он, подойдя к Лодовико. – Но прежде всего я должен попросить у вас прощения за то, что сердито ответил вам, когда вы заговорили со мной в церкви. Я тогда беседовал со своей совестью. Ну что, как идут наши дела?

– Отлично. Я снял квартиру, правда, не очень подходящую для вашего сиятельства – у жены моего приятеля, но хозяйка хорошенькая и, к тому же, дружит с одним из главных агентов здешней полиции. Завтра я пойду заявить, что у нас украли паспорта, и это заявление будет принято благожелательно; только придется уплатить за доставку письма, в котором полиция сделает в Казаль-Маджоре запрос, проживает ли в той общине некий Лодовико Сан-Микели, у коего есть брат по имени Фабрицио, состоящий на службе у герцогини Сансеверина в Парме. Все улажено, siamo a cavallo (итальянская поговорка, означающая: «Мы спасены»).

Фабрицио сразу стал очень серьезным; попросив Лодовико подождать минутку, он почти бегом направился в церковь, а лишь только вошел в нее, бросился на колени и смиренно облобызал каменные плиты: «Ведь это чудо, господи! – шептал он со слезами на глазах. – Едва ты увидел, что душа моя вернулась на стезю долга, ты спас меня. Боже великий, может статься, что когда-нибудь меня убьют в схватке, вспомни в смертную мою минуту о том, что сейчас переполняет мне душу!» И в порыве живейшей радости Фабрицио вновь прочел все семь покаянных псалмов. Перед тем как уйти из церкви, он подошел к старухе, сидевшей перед большим образом мадонны возле железного треугольника с высокой железной подставкой; по краям треугольника вертикально торчали острия, на которые богомольцы ставили свечи перед прославленной мадонной Чимабуэ[80]. Когда Фабрицио подошел, горело только семь свечей, – он отметил в памяти это обстоятельство, решив поразмыслить о нем на досуге.

– Сколько стоят свечки? – спросил он у старухи.

– Два байокко за штуку.

В самом деле, свечки были не толще гусиного пера и длиной меньше фута.

– Сколько еще можно поставить свечек на этом треугольнике?

– Шестьдесят три, – ведь семь уже горят.

«Ага! – воскликнул про себя Фабрицио. – Шестьдесят три да семь – всего, значит, семьдесят, – тоже надо запомнить».

Он заплатил за свечи, сам поставил и зажег семь первых, затем встал на колени, положил земной поклон и, поднимаясь, сказал старухе:

– Это благодарность за милость божию.

– Я умираю от голода, – сказал Фабрицио, подойдя к Лодовико.