Пармская обитель

– Но чем же вы живете? – спросила герцогиня, почувствовав жалость к нему.

– Мать прядет, старшую дочь кормят на одной ферме: хозяева ее – либералы; она пасет у них овец; а я стал грабить людей на большой дороге между Пьяченцой и Генуей.

– Как же вы сочетаете грабеж и либеральные принципы?

– Я записываю, кого и на какую сумму ограбил, и, если когда-нибудь будет у меня хоть небольшая возможность, я верну все деньги, какие отобрал. Я полагаю, что такой человек, как я, то есть народный трибун, несет определенный труд, который, в силу его опасности, заслуживает оплаты в сто франков в месяц; поэтому я никогда не беру более тысячи двухсот франков в год. Нет, я ошибаюсь, – иногда я ворую немного больше: мне ведь надо печатать свои произведения.

– Какие произведения?

– Ну, например: «Будет ли у нас когда-нибудь Палата и бюджет?»

– Как? – удивленно воскликнула герцогиня. – Вы – знаменитый Ферранте Палла? Один из величайших поэтов нашего века?

– Знаменитый? Возможно. Но бесспорно очень несчастный.

– И человек с таким дарованием вынужден жить воровством?

– Может быть, потому и вынужден, что есть у меня искра дарования. До сих пор все наши писатели, составившие себе имя, продавались правительству или церкви, которые сначала хотели подорвать. Я же, во-первых, рискую жизнью, а во-вторых, – подумайте, синьора, какие мысли волнуют меня, когда я выхожу на грабеж. «Прав ли я?.. – спрашиваю я себя. – Действительно ли трибун оказывает обществу такие услуги, за которые он имеет право брать сто франков в месяц?» У меня всего две сорочки, вот это платье, которое вы на мне видите, кое-какое оружие, – притом дрянное; я уверен, что кончу жизнь на виселице. Смею думать, что я человек бескорыстный. Я был бы счастлив, если бы не постигла меня роковая любовь, из-за которой я теперь только страдаю возле матери моих детей. Бедность меня тяготит лишь своей уродливостью. Я люблю красивые одежды, прекрасные белые руки…

И он посмотрел на руки герцогини таким взглядом, что ей стало страшно.

– Прощайте, сударь, – сказала она. – Не могу ли я чем-нибудь помочь вам в Парме?

– Размышляйте иногда над таким вопросом: его назначение пробуждать сердца и не давать им цепенеть в том ложном, грубо материальном счастье, какое будто бы дают монархии. Стоят ли услуги, которые он оказывает своим согражданам, ста франков в месяц?.. На свое несчастье, я уже два года люблю вас, – сказал он кротким голосом, – два года душа моя живет только вами, но до сих пор я видел вас, не внушая вам страха.

И он бросился бежать с невероятной быстротой, что удивило и обрадовало герцогиню. «Жандармам трудно будет догнать его, – подумала она, – но он все-таки сумасшедший».

– Да, он сумасшедший, – сказали ей слуги. – Мы все уже давно знаем, что бедняга влюблен в вас, синьора. Когда вы приезжаете сюда, он бродит по лесу, забирается на самые высокие холмы, а как только вы уедете, он уже непременно придет посидеть в тех уголках, где вы останавливались на прогулках; подберет цветок, выпавший из вашего букета, полюбуется им, прицепит к дрянной своей шляпе и долго его не снимает.

– Почему же вы никогда не говорили мне об этих безумствах? – почти укоризненно спросила герцогиня.

– Боялись, что вы расскажете министру, графу Моска. Бедняга Ферранте такой славный человек, никогда никому не делает зла, а его приговорили к смерти за то, что он любит нашего Наполеона.

Герцогиня ничего не сказала министру об этой встрече, – за четыре года их близости у нее впервые появилась тайна от него, и в разговоре с ним ей раз десять приходилось обрывать себя на полуслове. Вскоре она снова отправилась в Сакка, захватив с собой золота, но на этот раз Ферранте не показывался. Через две недели она опять приехала. Ферранте сначала следовал за ней по лесу, на расстоянии ста шагов, перепрыгивая через корни и пни, и вдруг, ринувшись с быстротой ястреба, упал перед ней на колени, как в день первой встречи.

– Куда вы исчезли две недели назад?

– В горы за Нови. Ограбил там погонщиков мулов, – они возвращались из Милана, продав оливковое масло.

– Примите от меня этот кошелек.

Ферранте раскрыл кошелек, взял из него один цехин, поцеловал его и, спрятав на груди, вернул ей кошелек.

– Вы возвратили мне кошелек, а сами грабите людей!..

– Конечно. Я положил себе за правило никогда не иметь больше ста франков. Однако сейчас у матери моих детей восемьдесят франков да у меня двадцать пять – значит, пять франков лишних, и если б сейчас меня повели на виселицу, я мучился бы угрызениями совести. Я взял этот цехин только потому, что вы дали мне его и потому что я люблю вас.

Он сказал «я люблю вас» так просто и с такой благородной выразительностью, что герцогиня подумала: «Он действительно любит».

В тот день у него был совсем безумный вид. Он все твердил, что в Парме кто-то должен ему шестьсот франков, на эту сумму он мог бы починить свою хижину, а то его бедные дети часто хворают от простуды.

– Я дам вам взаймы эти шестьсот франков, – сказала растроганная герцогиня.