Пархатого могила исправит, или как я был антисемитом

Молва доносила, что Губерман сел за что-то очень похожее: «В объятьях пьянства и режима лежит Россия недвижимо», а высмеял он эту задушевную песню куда лучше меня — одной фразой: «За столом никто у нас не Лифшиц». Не знаю, мог ли я сесть; в ту пору не думал об этом. Начав, увлекся и чепуху свою дописал. Есть там портрет бровастого Брежнева; есть газета ; действительная служба в царском гареме — не только обязанность, но и почетное право каждой гражданки Персии; свобода — осознанная необходимость отъезда; семь бед — один отъезд; весь набор моих каламбуров, с тех пор частично ставших народными. Досталось и диссиде, заговорщики появляются с плакатом: «К новым свержениям!» и с песней:

Тиран перед своим покоем

Зарезан будет, а затем

Мы наш, мы новый мир построим!

Кто был ничем, тот станет всем!

Рассеяв заговор, Мордехай ворчит: «Коза Деррида и сорок разбойников!»… Тут не возможно удержаться от примечания. Какие муки доставляло имя Мордехай человеку, проникнутому русской культурой! Ведь тут присутствует! Можно сколько угодно говорить себе, что это — вовсе и не еврейское даже имя, оно от вавилонского Мардука происходит, бог у них там был верховный с таким именем, а всё равно… Вспомним: целый пласт устной культуры, пресловутых анекдотов, построен на фонетическом родстве слов и . Среди них — и такой, не иначе как евреями сочиненный: русские патриоты хотят переселить все евреев в мордовскую автономную республику, но не решаются по чисто лингвистической трудности; не знают, как назвать эту республику: жидо-мордовская или мордо-жидовская… А еще обнаружилось в эти годы ошеломляющее женское имя Батя, означающее, в сущности, , но видишь батьку Махно — и душа не принимает… Ужас! Что за язык!

Амман в пуримшпиле поет:

Мой помысел чист и светел:

Отдай, брат, и не греши.

Я с детства себе наметил

Высокие грабежи.

Мог ли я думать, что доживу до эпохи, когда этот каламбур (высокие грабежы) разъяснять будет нужно? В те давние времена пояснения он не требовал — прямо вызывал хохот. В советское время была такая формула: «высокие рубежи» — термин планового хозяйства.

Амман и перед царем красноречив:

Знай, отец, что иудей —

Кровопийца и злодей.

Он — не пахарь и не сеятель,

Он — научный иудеятель!

Населили города

И плодятся без стыда!

Все искусства, все науки

Угодили в эти руки.

Персу — сеять и пахать,

Юду — мыслить и порхать?!

Над крестьянской хатой

Отпорхал пархатый!

… Все они головорезы,

И в штанах у них — обрезы.

Есть и слезливая патетика, куда деваться. Ахашверош хочет наградить Эстер — тут-то царица ему и открывается:

Мой господин, из всех твоих даров

Искала я лишь милостивых слов.

Но черные теперь настали дни.

Царь! Жизнь своей Эсфири сохрани!

Еврейка я! Несчастный мой народ

Погрома лютого сегодня ждет,

Но и под сенью царского венца

Его судьбу делю я до конца —

И в намечаемой резне, клянусь,

От общей участи не уклонюсь.

По крайней мере один раз спектакль, хоть и с купюрами, был поставлен: 26 февраля 1983 года, у Наташи Рощиной, на проспекте Суслова д. 17 корпус 1 кв. 117. Пришел и автор с женой и дочерью, а их не пускают: воронок перед парадной, кордон в подъезде и перед квартирой. Говорят: идите домой по добру по здорову. Мы вышли; уже к метро, было, направились, но на всякий случай обошли дом с другой стороны — и не зря: видим, люди в окно влезают, квартира-то на первом этаже была. На наших глазах влезли Маша Кельберт и ее дочка Лиза Вассерман, ровесница и приятельница нашей Лизы. Мы решили подождать; Таня бы в окно не влезла; подождали — и произошло чудо: к восьми часам кордон был снят, в квартиру мы вошли беспрепятственно.

В ЛЕА-4, вышедшем уже без меня, тоже есть мой вклад: статья О стихах Владимира Лифшица. 

В 1988 году, в Иерусалиме, первые выпусков ЛЕА вышли типографским способом — в томах 26 и 27 , под моей редакцией. Пуримшпиль включен туда не в последней версии, а в той, в которой вошел в ЛЕА-3. Я хотел остаться верен исторической правде.

ИВАН МАРТЫНОВ