Между тем Луна, продолжая расточать свою щедрость, заполнила всю комнату фосфорецирующим сиянием, словно дивною отравой; и весь этот живой свет думал и говорил: «Ты навеки останешься под властью моего поцелуя. Ты будешь прекрасной, подобно мне. Ты полюбишь то, что я люблю и что любит меня: воду, облака, тишину и ночь; море, необъятное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую ты никогда не увидишь; возлюбленного, которого ты не узнаешь; чудовищные цветы; ароматы, что заставляют бредить; кошек, млеющих на рояле и стонущих, как женщины, хрипло и нежно.
И тебя будут любить мои возлюбленные, тебе будут поклоняться мои поклонники. Ты станешь владычицей людей с зелеными глазами, которым я так же, как и тебе, сжала горло своими ночными ласками; тех, кто любит море, необъятное, непостоянное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую они никогда не увидят; женщину, которую они не узнают; зловещие цветы, похожие на кадила тайных обрядов; ароматы, ослабляющие волю; и диких и сладострастных животных, что стали воплощением своего безумия».
Вот почему, прóклятое, дорогое избалованное дитя, я застываю теперь у твоих ног и ищу во всем твоем существе отблеск ужасного божества, вещей крестной матери, пагубной кормилицы всех лунатиков.
XXXVIII. Которая из двух настоящая?
Я был знаком с одной женщиной по имени Бенедикта, которая казалась воплощением идеала, чьи глаза пробуждали стремление к величию, красоте, славе и всему тому, что заставляет верить в бессмертие.
Но это чудесное создание было слишком прекрасным, чтобы жить долго; и вот она умерла, всего лишь несколько дней спустя после того, как я познакомился с ней, и я сам предал ее земле, в день, когда весна размахивала своим душистым кадилом даже над кладбищами. Я предал ее земле, в плотно закрытом гробу из благовонного дерева, неподвластного тлению, подобно индийским ларцам.
И вот, когда глаза мои все еще были устремлены на то место, где я зарыл свое сокровище, я внезапно увидел маленькую женщину, которая была необычайно похожа на усопшую; топча ногами свежую могильную землю с истерической, непонятной жестокостью, она говорила, хохоча во все горло: «Это я — истинная Бенедикта! Я, известная мерзавка! И в наказание за твое безумие и за твою слепоту ты будешь любить меня такой, какая я есть!»
Но я в гневе отвечал: «Нет! нет! нет!» И чтобы еще усилить свое отрицание, я с такой неистовостью ударил ногой в землю, что она по колено ушла в только что насыпанный могильный холм, и, подобно волку, пойманному в капкан, я так и остался прикованным, быть может, навсегда, к гробнице Идеала.
XXXIX. Породистая лошадь
Она крайне дурна собой. И тем не менее она восхитительна!
Время и Любовь прошлись по ней своими когтями, оставив ей жестокие отметины, напоминающие о том, что каждая минута и каждый поцелуй уносят частицу молодости и свежести.
Она и впрямь дурна собой; она похожа на муравья, на паука, даже на скелет, если хотите; но при этом она — хмельной напиток, она — владычица, она — волшебство! одним словом, она великолепна!
Время не смогло разрушить ни чудесной гармонии ее походки, ни непревзойденного изящества ее стана. Любовь не повредила детской свежести ее дыхания; и Время не вырвало ни единой пряди из роскошной гривы ее волос, откуда разливается в знойных ароматах вся неистовая жизненная сила французского Юга: Нима, Экса, Арля, Авиньона, Нарбонны, Тулузы — городов, благословенных солнцем, любящих и прекрасных!
Время и Любовь напрасно впивались в нее своими острыми зубами; они ничуть не уменьшили смутного, но неизменного очарования ее отроческой груди.
Потрепанная, но все же неутомимая и всегда готовая к новым подвигам, она заставляет вспомнить тех чистокровных лошадей, которых глаз истинного любителя тут же распознает, даже если они впряжены в наемную карету или в тяжелую повозку.
И к тому же она такая нежная и пылкая! Она любит так, как любят осенью; приближение зимы словно разжигает в ее сердце новое пламя, и ее покорная нежность никогда не бывает докучной.
XL. Зеркало
Входит уродливый человек и смотрит на себя в зеркало.
— Зачем вы смотритесь в зеркало, если то, что вы там видите, явно не доставляет вам удовольствия?
Уродец отвечает мне:
— Милостивый государь, согласно бессмертным принципам восемьдесят девятого года, все люди равны в своих правах; следовательно, я имею право смотреться в зеркало, а что до удовольствия или неудовольствия, это уж пусть останется на моей совести.
С позиции здравого смысла я был, без сомнения, прав; но, с точки зрения закона, и он не был так уж неправ.
XLI. Гавань