Парижская жена

— Восемнадцать или сто, — сказал он. — В моих ногах было полно металла. Из меня извлекли двадцать восемь осколков. Еще сотни остались, — до них не смогли добраться, но ни один из них не ранил так больно, как письмо от Агнес. Она влюбилась в другого — лихого итальянского лейтенанта. — Он презрительно усмехнулся, но лицо исказила гримаса боли. — В письме она выражала надежду, что я ее скоро забуду.

— А ты не забыл.

— Нет. До конца не забыл.

Несколько минут мы молчали.

— Тебе не стоит торопиться с женитьбой, — сказала я. — Такой удар — это как затяжная болезнь. Нужно время для выздоровления, иначе ты никогда не восстановишься на сто процентов.

— Это ваша рекомендация, доктор? Лечение покоем? — Говоря это, он понемногу приближался и, оказавшись рядом, взял мою руку в перчатке. Он водил рукой по шерсти — сначала в одну, потом в другую сторону; похоже, это его успокаивало. — Мне нравится твоя прямота. Ты выслушиваешь меня и говоришь в ответ то, что думаешь.

— Так и есть, — ответила я, но, по правде говоря, меня очень огорчила его исповедь. Ясно, что он без памяти влюбился в эту женщину; видимо, она и сейчас его волновала. Разве можно соперничать с призраком — тем более мне. Я так мало знаю о любви, а то, что знаю, ничего хорошего не сулит.

— Как ты думаешь, можно расстаться со своим прошлым? — спросил Эрнест.

— Не знаю. Надеюсь, можно.

— Иногда мне кажется, раз Агнес исчезла, то прошлое тоже может исчезнуть.

Я согласно кивнула. У меня было такое же желание.

— Может, она никуда не исчезала. А просто никогда не любила меня. — Он закурил очередную сигарету и глубоко затянулся — кончик сигареты запылал. — Любовь — проклятый, прекрасный лжец. Не так ли?

Горечь так изменила голос Эрнеста, что я с трудом заставила себя поднять на него глаза; он же всматривался в меня напряженно и пристально, а потом сказал:

— Ну вот, теперь я напугал тебя.

— Совсем немного. — Я попыталась улыбнуться.

— Думаю, нам надо вернуться и танцевать до утра.

— О, Несто, я ужасно устала. Может, просто отправимся спать?

— Ну, пожалуйста, — просил он. — Мне кажется, это поможет.

— Хорошо. — И я протянула ему руку.

Компания понемногу рассеялась. Эрнест медленно сдвинул в сторону ковер и завел «Виктролу». В комнате завибрировал голос Норы Бейз: «Когда тебе грустно, заставь себя верить, что все хорошо».

— Это моя любимая песня, — призналась я Эрнесту. — Ты что, ясновидящий?

— Нет, просто хватает ума поставить то, отчего девушка будет ближе.

Не знаю, как долго танцевали мы этой ночью, медленно двигаясь в комнате вперед-назад по длинному эллипсу. Каждый раз, когда граммофон замолкал, Эрнест быстро скользил к нему и вновь заводил. И вновь — ко мне, утыкаясь лицом в шею, обхватывая руками талию. Три минуты волшебства, отмеренного и взвешенного. Может быть, счастье — это песочные часы, уже иссякающие, песчинки текут, сталкиваясь друг с другом. А может, это состояние ума — как Нора Бейз поет в песне — страна, которую можно создать из воздуха, а потом в нее втанцеваться.

— Я никогда не солгу тебе, — говорю я.

Он кивнул, погрузившись в мои волосы.

— Давай всегда говорить друг другу правду. Ведь мы сможем, да?

Он увлек меня за собой — медленно и властно. Песня закончилась, иголка щелкнула, зашипела, и все смолкло. А мы продолжали танцевать, кружась мимо окна и проносясь дальше.

7

Когда я вернулась в Сент-Луис, Фонни устроила мне форменный допрос. Кто такой Эрнест Хемингуэй, в конце концов? Какие у него перспективы? Что может он мне предложить? Такого рода вопросы продолжались, пока она не переключилась на мои недостатки. Знает ли Хемингуэй о моих нервных срывах и общем нездоровье? Моей прошлой жизни, полной болезней? Можно было подумать, что речь идет о хромой кляче, но я особенно не волновалась. Ход мыслей Фонни я знала досконально, и потому без всякого ущерба могла отключиться и думать о своем. К сожалению, собственный голос контролировать труднее. В Чикаго рядом с Эрнестом я чувствовала себя сильной и способной противостоять неопределенному будущему. Но сейчас я находилась вне кольца из его рук, далеко от сферы его влияния и мощного физического притяжения, и мне приходилось бороться.

Не вселяло в меня силы и то, что идущие потоком письма становились все более неровными и мрачными. Эрнест ненавидел свою работу и вел постоянную борьбу с Кенли, повышавшим плату за пансион. «Кенли прекрасно знает, что я пытаюсь по крупицам собрать деньги на Рим, но продолжает выкручивать мне руки, — писал он. — Ничего себе друг». Надо было сочувствовать, но в глубине души я радовалась, что реализация планов откладывается.