Париж в 1838 и 1839 годах. Соч. Владимира Строева

Путешествия пишутся иногда в форме ежедневных записок, – и тогда центром описаний делается личность самого путешественника. Эта форма чрезвычайно интересна и увлекательна. Разумеется, для этого прежде всего нужно, чтоб личность путешественника не только не оскорбляла своим цинизмом, но еще и заинтересовывала бы читателя благоуханным впечатлением своей непосредственности. Но каково же будет это «благоуханное впечатление», если путешественник рассказывает вам, как и что покупал он на площади?.. Такая простонародная, площадная и циническая сцена не может быть приятна даже и тогда, когда дело идет о дырявом плаще; но каково же, когда вопрос заключается в сапогах или в чем-нибудь еще более домашнем?.. Что за удовольствие для читателя узнать, что наш путешественник так чужд чувства изящного, что приходит в исступление при виде прекрасных, но бесполезных вещей, которыми любит окружать себя образованное чувство даже и в житейских мелочах и на которые даже бедный, но эстетически настроенный человек нашего времени охотно уделяет часть своих средств, как на необходимости?.. Наш век не любит чопорной изысканности в формах, но он еще далее от цинической неопрятности в наружности. Есть люди, которые и в халате умеют быть пристойными; но есть люди, которые и во фраке оскорбляют чувство приличия. Автор может показаться своим читателям и в халате; но подобные фамильярности с его стороны не должны впадать в цинизм. Записки путешественника не только могут, должны быть просты; но всему есть границы, полагаемые чувством и смыслом, и отрывистые отметки, подобные следующим: «Ели, легли спать; – вчера пошли было в дешевый кабак обедать – на дороге застиг проливной дождь, – писали с женой письма»{7} – напомнили бы собою записки прославленного Гоголем титулярного советника Попрыщина…{8}

Иногда путешествия пишутся в некотором систематическом порядке. Автор сперва описывает здания, потом промышленность, нравы народа и так далее, посвящая каждую главу на особый предмет, о котором он уже не имеет нужды говорить в других главах своей книги. Эта форма имеет свою выгоду и свою хорошую сторону, представляя читателю ряд отдельных и целых картин. Если она теряет в калейдоскопической живости описания, зато делает безопаснее личность автора от неприятного впечатления на читателя. Г-н Строев очень хорошо поступил, избрав эту форму, хотя к описанию Парижа отрывочные записки и всего лучше идут. Г-н Строев более или менее, но почти везде избег исчисленных нами недостатков, которые в особенности вредят книгам путешествий. Правда, найдется в его книге несколько ничего не значащих выражений вроде «Северной Пальмиры», под которою, не знаем почему, ему угодно разуметь наш Петербург. Конечно, Петербург город великолепный и необыкновенно красивый, но это совсем не причина называть его ни Пальмирою, ни Вавилоном, ни другим древним чуть-чуть не допотопным городом, о котором мы не можем себе сделать никакого представления. Вообще, обыкновение называть новое старыми именами – Наполеона Цезарем, Барклая Фабием, Кутузова северным Сципионом (для отличия от южного) прилично только для новых изданий истории г. Кайданова{9} и разве еще литературщикам, подвизающимся в задних рядах фельетонной литературы. Можно еще упрекнуть г. Строева за рассуждения, хоть их у него – слава богу – и немного. Так, например, он мог бы, без всякого ущерба, но с явною выгодою для своей книги, уволить нас от своих взглядов на современную французскую литературу, ограничиваясь фактами и не мудрствуя… Мы охотно верим, что г. Строеву, как бывшему фельетонисту и автору давно забытых (по счастию для него) «Сцен петербургской жизни»{10}, Бальзак кажется великим романистом. Г-н Бальзак действительно колосс перед всеми нашими бальзачниками, которые с таким подробным анализом расплываются в описании будуара, наряда, движений и сердец своих графинь, княгинь и княжен. Одно уже то, что Бальзак всегда шел своею дорогою и не только никому не подражал, но родил тысячи плохих подражателей, доказывает, что Бальзак человек с замечательным талантом. Он большой мастер рассказывать, и если б не расплывался в водяном и растянутом многословии, которое он выдает за тонкий анализ платья, комнат, душ, сердец, страстей и чувств – плод будто бы глубокой наблюдательности; если б он не выдумывал графинь и маркиз, какие существуют только в его воображении, прикованном к прихожим салонов, а описывал более доступную и более знакомую ему действительность, – он был бы одним из замечательных писателей второго или третьего разряда, не был бы теперь забыт и осмеян в Париже, не выписался бы так скоро и не издавал бы плохих статеек под фирмою плохого «Revue parisienne»[3]{11}. Также мы охотно верим, что г. Строеву не может слишком нравиться г-жа Дюдеван: у всякого свой вкус. И потому мы не будем спорить с г. Строевым, а скажем просто, что его книга о Париже чрезвычайно любопытна по содержанию, богата фактами, хорошо написана, живо изложена, – и вообще так интересна, что трудно от нее оторваться.