Пария

Это психоз, сказал я себе. Кто это станет качаться на качелях в 2:20 ночи? Во всяком случае, это какого-то рода безумие. Вероятнее всего, просто депрессия, о которой говорил доктор Розен; искажение восприятия, нарушение психического равновесия. Через это проходит почти каждый, кто потерял близкого человека. Доктор Розен говорил, что я, возможно, буду переживать ужасное ощущение, что Джейн все еще жива, что она все еще со мной. У Розена были такие же галлюцинации после смерти его жены. Он видел ее в супермаркетах, как она отворачивается и исчезает между стойками. Он слышал, как она включает миксер в кухне, и тут же бросался к дверям кухни, но там уже никого не было, лишь блестели чисто вымытая посуда и утварь. Наверняка то же и с этим моим скрипом, который мне так упорно слышится. Он кажется совершенно реальным, но он всего лишь галлюцинация, следствие эмоционального потрясения, вызванного неожиданной потерей близкого человека.

И все же скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип, и так без конца. И чем дольше это длилось, тем труднее мне было верить, что это только слуховая галлюцинация.

Я же рассудительный и взрослый человек, сказал я себе. За каким дьяволом мне надо вылезать холодной ночью из теплой, удобной постели и подходить к окну, чтобы увидеть, как мои собственные садовые качели качаются в порывах мартовского ветра?

Но... если там, на дворе, кто-то есть? Если кто-то качается в моем саду, так, как раньше качалась Джейн, схватившись за цепи высоко поднятыми руками, с головой, откинутой на спинку, и закрытыми глазами? Ну и что, если там кто-то есть? Мне-то чего бояться?

Ты на самом деле думаешь, что там, во дворе, кто-то есть? Ты на самом деле веришь, что кому-то захотелось перелезать через ограду и продираться сквозь заросший сад лишь затем, чтобы сесть на старые, ржавые садовые качели? В темную, бурную ночь, холодную, как соски грудей колдуньи, когда ртутный столбик упал до нуля по Цельсию?

Возможно. Все же признай, что это возможно. Наверняка кто-то возвращался из деревни по Аллее Квакеров, кто-то пьяный, или просто подгулявший, или замерзший, или просто какой-то бедолага. Наверняка этот кто-то увидел качели и подумал: прекрасно было бы покачаться; поэтому начхать на холод и на то, что могут прихватить на "горячем".

Только кто бы это мог быть? Вот загадка, подумал я. На Аллее Квакеров стоял еще один дом. Дальше дорога сужалась, превращалась в крутую, поросшую травой тропинку для верховой езды, и зигзагами спускалась вниз, на берег Салемского залива. Путь был каменистым и неровным, почти непроходимым даже днем, не говоря уже о ночи. К тому же этот последний дом зимой почти всегда пустовал, по крайней мере, так я слышал.

Это мог быть Томас Эссекс, старый мизантроп в кавалерийской шляпе с широкой тульей. Он обитал в развалившейся рыбачьей хижине рядом с Кладбищем Над Водой. Иногда он прохаживался здесь, напевая и подпрыгивая, а однажды заявил Джейн, что может подманивать рыб свистом. Больше всего они любят "Лиллибуллеро", заявил он. Еще Томас умел жонглировать складными ножами.

А потом я подумал: он чудак, это правда, но он стар. Ему по меньшей мере шестьдесят восемь. Что делать такому старикану на моих качелях, да еще в два часа ночи в такую погоду?

Я решил, что не буду обращать внимания на этот скрип и попытаюсь заснуть. Натянул до ушей теплое домотканое одеяло, свернулся в постели, закрыл глаза и попробовал глубоко дышать. Если бы Джейн еще была со мной, она наверняка заставила бы меня выглянуть в окно. Но я был слишком измучен. Измучен и страшно нуждался в сне. После того несчастья я спал самое большее по четыре-пять часов в сутки, чаще еще меньше, а завтра мне нужно было рано встать, чтобы встретиться за завтраком с отцом Джейн; затем я хотел заглянуть на площадь Холкок к Эндикотту, где выставляли на продажу коллекцию редких маринистских гравюр и картин, на которые стоило посмотреть.

Я выдержал с закрытыми глазами почти целую минуту. Потом снова открыл глаза и увидел всматривавшегося в меня демона. И хотя я изо всех сил затыкал уши, я все еще слышал это неустанное скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип из сада.

А потом... Боже, я мог бы поклясться, что услышал пение. Слабый, тоненький голосок, заглушаемый ветром, такой неясный, что он вполне мог быть сквозняком, свистящим в камине. И все же этот голосок пел. Женский голос, чистый и удивительно жалобный.

Я выволок себя из постели так поспешно, что ушиб себе колено о ночной столик красного дерева. Демонический будильник упал со столика и покатился по полу. Я был слишком перепуган, чтобы вставать медленно, поэтому мог отважиться только на атаку в стиле камикадзе. Я стащил одеяло с кровати и завернулся в него, как римский сенатор в тогу, а потом на ощупь, затаив дыхание, добрался до окна.