Парень

Ребенка назвали Габором. Имя ему дали с учетом того, как звали отца, деда и прадеда. Но не в том смысле, что хотели дать ему именно то имя, которое носили три предыдущие поколения, а потому, что как раз не хотели этого делать. Мать малыша сказала, что намерена прервать ту линию, в которой наш парень, отец новорожденного, был, как подсказывает память, третьим, но если бы под рукой оказались письменные документы или если кто-нибудь пошел бы к священнику, посмотреть метрические записи, то, возможно, оказалось бы, что линия эта уходит во тьму столетий. Она с этим покончит, сказала Мари, и даст этому ребенку другое имя, пускай он будет Габи. При этом в голове у нее было что-то в том роде, что с новым именем что-то новое начнется и в мире. Что ее жизнь, которая с этим ребенком получала некоторую дальнюю перспективу и, как можно предположить, уходила в бесконечность, эта жизнь, которая принадлежит ей, становится началом чего-то, попросту говоря, нового времени. Когда ей приходило в голову прошлое, например, отец, который не смог содержать семью и раньше времени вышел из строя, это прошлое в ее глазах представлялось лишь своего рода подготовкой, оно и было-то как бы для того лишь, чтобы возникло что-то настоящее — время, начавшееся с нее, с ее личности. Это было чем-то вроде истории евреев до рождения Иисуса: вся эта мешанина, все это множество запутанных историй было рассказано лишь для того, чтобы появился наконец кто-то настоящий, кто вернет мир в свое истинное русло, вне которого до тех пор бродили, не находя себе места, не только язычники, те-то само собой, на то они и язычники, — но и евреи. Словом, это имя значило, что отныне она, Мари, будет определять, что будет дальше: ведь отныне сама жизнь может быть осмыслена только с ее точки зрения, в отсчете от нее и от ребенка, который продлевает ее личное время в историю.

Мать нашего парня, правда, немного сердилась: ей бы хотелось, чтобы память ее мужа, отца нашего парня, продолжала жить в имени ребенка, сына нашего парня; но в конце концов, что поделаешь, она смирилась. Она подумала, что про себя-то все равно будет звать его именем покойного мужа, с которым в действительности и началась новая линия, новая кровь, хотя невестка об этом понятия не имеет: ведь она в эту историю затесалась случайно, как необходимое или, скорее, неизбежное зло, ведь без нее, без этого компонента, не могло бы быть продолжено начатое отцом время, и ребенок нашего парня втайне явился ей, матери, под этим именем, а когда она подумает: Габи, Габика, это будет так, словно она думает о ком-то чужом, зато если она будет думать про — и тут она произнесла про себя имя отца нашего парня и вместе с тем имя нашего парня, — то есть когда она мысленно произнесет это имя, тут-то он сразу и появится, ее внук. Потом она решила еще, что когда-нибудь, когда малыш вырастет, она подзовет его к себе, или — так иногда она романтично думала — подзовет его к своему смертному одру, где люди, как это принято, каются в своих самых страшных грехах и открывают свои самые сокровенные тайны. Например, что всю жизнь у них был тайный счет в банке, любовница, или что в другом городе у них есть внебрачный ребенок. Причем ребенок об этом не подозревает, знает только, что у него нет отца. Когда он был маленький, он думал, что его мать — та библейская женщина, которая зачала непорочно; только потом он стал думать, что она — последняя шлюха, которая готова была переспать с любым, и отца у него нет потому, что она не могла показать ни на одного человека, мол, вот это тот человек, а на многих же не покажешь. Хотя правда заключалась в том, что тот человек работал там же, в том же городе, на какой-то стройке, кажется, там и познакомился с этой девчонкой, из отдела снабжения, куда она попала случайно, потому что не попала в университет, и родители ей сказали: иди работай, если не учишься, мы тебя содержать не будем, — а с аттестатом зрелости удалось устроиться только туда, ну, а после этого про университет и думать было нечего, потому что за год и то, что знала, перезабыла. Весной и заявление не стала подавать, бесполезно.

Благодаря этой случайности осталась девка работать в отделе снабжения диспетчером. Целыми днями у нее люди толклись: то-то и то-то кончается, выпиши. Среди них был и тот молодой мужчина. Он уже три недели как здесь работал, а жена далеко была, правда, на выходные он к ней ездил, но не хватало ему этого, он даже не мог разобраться, в каком смысле не хватало: то ли в смысле душевном, то ли физическом, трудно ему было различить, — во всяком случае, очень его потянуло к этой девке, к диспетчеру; наверно, его бы и к другой потянуло, но другой не было, только она. Никак не хотел он ее упустить, потому что другой возможности не видно было на горизонте, и поэтому он, без особых даже размышлений, еще при первом знакомстве сказался холостым.