Паранойя. Почему я?

– В смысле «что меняет»? – не понимаю, к чему она клонит.

– В прямом, Насть. Она была от него беременна, сделала аборт! И все это время они за моей спиной переглядывались, вели какие-то разборки, а может и трахались по старой памяти.

– Ну, не накручивай, Оль, это было в прошлом, – пытаюсь до нее достучаться.

– Да насрать мне, когда это было! – повысив голос, чеканит она, яростно затушив сигарету о дно пепельницы. – Ты что, не понимаешь? Мне противно от одной мысли, что он трахал и меня, и ее, и она знала о нем такие интимные вещи, которые должна была знать только я! И это, не считая всего остального.

– Оль, я понимаю, что это мерзко…

– Да ни хрена ты, Вознесенская, не понимаешь! – грубо отрезает она, а потом просто-напросто размазывает. – Понимала бы, не согласилась быть второй скрипкой у какого-то сорокалетнего козла.

Выплюнув все это мне в лицо, она снова прикладывается к бутылке, а я каменею. Глаза обжигает, а в груди начинает нестерпимо гореть от унижения и обиды. Такой жестокости и высокомерия я не ожидала от Проходы.

Понимаю, конечно, что она не со зла, а просто пьяна и очень сильно расстроена, но разве это дает ей право срываться на мне?

Пытаюсь сдержать эмоции и все, что рвётся наружу, но это сильнее меня. Слишком больно.

– Да, Оль, я согласилась быть второй скрипкой, – кивнув, усмехаюсь сквозь слезы. – Но не потому что ни черта не понимаю. Уж поверь, каково это делить мужчину с другой женщиной, я знаю, как никто. И все, что ты сейчас чувствуешь, понимаю без слов. Просто… я люблю, Оль. Так сильно его люблю, что готова на все, только бы быть с ним. А ты… ты любишь только себя. В этом разница.

– О, ну, конечно, я люблю только себя, – наигранно засмеявшись, язвит Олька и тут же оборвав смех, выплевывает. – И буду, Насть! Как бы ни корежило, как бы ни ломало, буду! Потому что на вот такую самоотверженную, готовую на все, лишь бы рядом был, насмотрелась вдоль и поперёк! И именно в этом разница. Я в отличие от тебя каждый день вижу, во что превращается женщина и как «ценит» мужчина, когда его прощают, а ты, как и многие, летаешь в облаках и свято веришь, что тебе за это воздастся. Только знаешь, как оно воздается? Я тебе расскажу: тебя просто – напросто однажды в открытую посылают и, не таясь, едут праздновать Новый год с какой-нибудь шлюшкой на Мальдивы, а ты сидишь, наматываешь сопли на кулак и выглядишь половой тряпкой в глазах родных и собственных детей. Вот к чему приводит твое сраное «так сильно его люблю». Если готова, Насть, к такому фидбэку, продолжай в том же духе, а я лучше сдохну от боли, чем поддамся чувствам и позволю размазать меня во имя большой и светлой. Глотание измен и вранья – это не любовь, Вознесенская, а слабость. Простить проще. Гораздо проще! И, знаешь, мне тоже хочется, но я смотрю на маму и понимаю, что это того не стоит, а жизнь – она одна и прожить её имеет смысл только с высоко поднятой головой. Поэтому, да, я, прежде всего, буду любить себя!

Сказав все это, она встает с банкетки и подходит к окну. Я смотрю на ее подрагивающие плечи и тоже не могу сдержать слез, не в силах выдавить ни слова.

Да и что тут скажешь?

Слишком горько и невыносимо стыдно, ибо я теперь тоже причастна к этой боли. Но если бы могла. Если бы я только могла, я бы забрала эту боль себе. Я бы оградила мою Ольку от всего плохого в этом мире, а главное – от такой подруги, как я. Но я не могу, у меня не хватает сил бороться со своими чувствами к Долгову или хотя бы признаться в них. И это бессилье рвет на куски.

– Прости меня, пожалуйста!  – обняв Ольку со спины, шепчу, уткнувшись носом в ее рыжие кудри, зная, что, когда она все узнает, попросить прощение я уже не смогу.

– Почему ты ничего не рассказала? Почему позволила этой твари врать мне в лицо? – всхлипнув, упрекает она меня, но не отталкивает, напротив – сжимает мои руки, откинув голову мне на плечо.  Это придает сил и я, поцеловав ее в висок, сбивчиво рассказываю все с самого начала: как узнала правду; как мучилась, не зная, как поступить. Почему в итоге приняла решение ничего не рассказывать. Поделилась, какой придумала план, чтобы оградить ее от Шумилиной и посетовала, что из-за сложных отношений с Ильей пришлось с этим повременить.

Олька только хмыкала и качала головой. А когда я закончила, вздохнула тяжело и серьезно предупредила, переворачивая все у меня внутри:

– Больше не скрывай от меня ничего, иначе я не смогу тебе доверять. Не надо лжи во благо и всякой такой замаскированной туфты. Все и так кругом врут, если еще и в дружбе нет правды, то зачем тогда она нужна?

– Прости, – сглотнув колючий ком, признаю ее правоту, ненавидя себя в это мгновение особенно остро. Оля пожимает мою руку в знак того, что у нас все в порядке и с шумом втягивает воздух. Несколько минут мы стоим и просто смотрим в окно, думая каждая о своем, пока Олька вновь не начинает плакать.

– Коть, может, все-таки поговоришь с Ванькой? Он ведь тебя любит. Просто, как и я не хотел, чтобы ты разочаровалась. Да и боялся, что ты не поймёшь, что…