Поясняя эту категорию, Лиотар подчеркивает, что «паралогия» воплощает «силу, которая дестабилизирует объяснительные возможности и проявляется в предписании мыслительных норм или, если угодно, в предложении новых правил научной языковой игры»[3]. По мнению ученого, именно паралогия противостоит традиционным формам легитимации знания как наиболее эффективная и наименее репрессивная: паралогия не скрывает противоречий и парадоксов высказывания, а, напротив, выдвигает их на первый план как каналы коммуникации с другими, конкурирующими или параллельными высказываниями, тем самым включаясь в процесс языковых игр, порождающий новое знание. Мне это понятие кажется важным и для понимания трансформаций русского модернизма и постмодернизма, и для способа описания этих трансформаций. Отсюда и название книги.
Книга эта, как я сейчас вижу, не относится ни к теории, ни к истории литературы. С точки зрения теории она слишком много внимания уделяет отдельным текстам. С точки зрения истории она слишком пунктирна: между анализируемыми произведениями остаются большие пробелы. Естественно, выбранные мной феномены соотносятся с развиваемой в книге теоретической логикой (паралогией). Но они вряд ли
Именно тексты, выбранные для разбора, — а не теоретические концепции — образуют что-то вроде сюжета книги. Сюжет этот, в общем, чрезвычайно прост. Говоря словами Ж.-Ф. Лиотара, постмодерн, «конечно же, входит в модерн»[4]. Однако эта самоочевидная для философа формула вызывает множество вопросов: чем модернизм отличается от модерна, а постмодернизм от постмодерна? Означает ли сказанное, что «постмодернизм, конечно же, входит в модернизм»? И вообще насколько это универсально и чем доказывается?
Я не претендую на то, чтобы ответить в целом на столь глобальный вопрос: в «Паралогиях» речь идет о том, что русский постмодернизм не только не противостоит русскому модернизму 1910–1930-х годов, но и — в отличие от западноевропейского или североамериканского постмодернизма —
Как, по-видимому, не завершена и модерность (modernity), которая с окончанием «холодной войны» не воссияла над миром (как на то надеялся Фрэнсис Фукуяма — и далеко не он один), но, напротив, обнаружила непредвиденные противоречия и даже способность трансформироваться в «новое средневековье» с религиозными войнами и общим возрастанием роли религиозного фактора в культуре. Впрочем, относительно конца модерности звучали и иные голоса. В частности, голос Юргена Хабермаса, назвавшего модерность незавершенным проектом[5]. Но для Хабермаса мысль о незавершенности «проекта» модерности служила основанием для резкой критики постмодернизма и его философии (аналогичную позицию занимают а современной России Б. Дубин и Л. Гудков — см. подробнее в гл. 12). А русская культура, на мой взгляд, демонстрирует ограниченность, если не фиктивность, дихотомии модерн/постмодерн, позволяя, повторю это еще раз, рассматривать постмодернизм как важный (хотя, понятно, далеко не единственный) путь развития модерной культуры и модернистского сознания.
И если исторически модернизм формируется в конце XIX — начале XX века как полилог спорящих друг с другом дискурсов, одновременно критикующих модерность и предлагающих свои сценарии ее обновления, то постмодернизм появляется на рубеже 1960–1970-х (и на Западе, и в России) как критика модернистских версий модерности — что, впрочем, вполне вписывается в логику модернистского сознания, постоянно и неуклонно подвергающего сомнению собственные аксиомы, подрывающего собственный фундамент.