Парадокс страха. Как одержимость безопасностью мешает нам жить

Убежденный, в отличие от Августина, что вся наука есть проявление нашей любви к Богу, Бэкон отвергал мысль о том, что преданность Богу требует от нас прозябать в невежестве. Он декларировал это в работе 1620 г., в которой процитировал «Притчи»[112]: «Слава Божия – облекать тайною дело, а слава царей – исследовать дело»[113]. Историк Питер Харрисон задался вопросом, есть ли у нас основания считать, что Бэкон, говоря о науке, был искренен в своем благоговении перед Богом[114]. Конечно, трудно ответить на этот вопрос. Как бы то ни было, Бэкон сумел избежать прямых нападок на церковь, Библию или Августина. Вместо того чтобы пытаться оправдать греховную природу любопытства, Бэкон блистательно перевернул аргумент и предложил альтернативу любопытству как изначальной мотивации науки. Милосердие, утверждал он, а не любопытство, должно побуждать стремление к знаниям и научным открытиям. Под милосердием Бэкон понимал признание того, что плоды научных усилий послужат во благо Божьим творениям, следовательно, заниматься наукой – дело в высшей степени богоугодное. Пусть ученые будут «как пчелы, извлекающие благо из природы и использующие его для изготовления полезных вещей»[115].

Бэкон стал провозвестником оптимизма, экспериментального поиска, подтвержденного позитивного знания. По его мнению, девиз науки должен был смениться с ne plus ultra, «дальше некуда», на plus ultra – «еще дальше»[116]. С бесстрашием визионера он сказал: «Итак, раз мы не можем постичь никакого предела на краю мира… что-то обязательно находится за ним»[117].

Своим призывом к эксперименту и новаторству Бэкон открыл людям XVII в. путь к тому, чтобы больше думать о себе и своем благе. И здесь для нас важно понять главное: Бэкон начал выше расценивать потенциал человека.

На мой взгляд, Бэкон стал своего рода психотерапевтом для социума: у него было видение изменения задолго до того, как его пациент действительно был готов меняться. Как и Бэкон, мы, психотерапевты, помогаем осознать то, что Джеймс Фоссидж и другие психоаналитики назвали «зоной роста» пациента[118]. Это область, где пациента захватывают интенции его естественного развития. Бэкон помог найти «зону роста» для своего столетия. Он не только предостерегал против принятия устаревших философских обоснований знания, но и утверждал, что человек, пусть невежественный и погрязший в мерзости, представляет собой ценность. Воображение, говорил он современникам, пробуждается «тем, что поражает и внезапно проникает в ум»[119]. Под слоем грязи Бэкон видел красоту ума, способного на Воображение. Он вытащил нас из грязи и просушил наши сырые мозги.

Воображение, понял Бэкон, играет огромную роль в ощущении своего «я» и собственного достоинства. Более того, его план освобождения Воображения поставил людей в новые отношения с природой и светом. Природа, по мнению Бэкона, дана нам, чтобы брать ее плоды, и ею по праву может владеть «ум, являющийся своего рода божественным огнем»[120]. Бэкон также предположил, что ученый трудится «не ради золота, серебра или драгоценностей… но единственно ради того, что создано Господом раньше всех других вещей, то есть света – чтобы обрести свет, в каком бы конце земли он ни забрезжил»[121][122]. Итак, Бэкон отбрасывал восприятие человека как недостойного существа, основываясь на его приверженности к свету – первому Божьему творению. Из следующей главы мы узнаем, что в этом нашла выражение его собственная уязвимость перед Страхом. Преданность Бэкона свету была в равной мере декларацией о нашей независимости – и одновременно манифестом нашей неуверенности.

Глава 8 Парадокс страха

Проблема в том, что, уклоняясь от рисков, вы рискуете еще больше.

Эрика Йонг

Марианна Уильямсон, автор духовной литературы нью-эйдж, писала: «Наш свет, а не наша тьма – вот что пугает нас сильнее всего»[123]. Примечательно, что эти слова часто ошибочно приписывают Нельсону Манделе. Я говорю «примечательно», поскольку Мандела очень прочно связан с борьбой мира за свободу, а свет, как мы убедились, метафорически неотъемлем от этой борьбы.

Эта фраза Марианны Уильямсон – моя любимая, но не по тем причинам, которые вы, вероятно, себе представили. Хотя я не могу сказать с уверенностью, что она имела в виду, но мне кажется, что Уильямсон пыталась выразить, что мы, люди, страдаем от безосновательного страха собственного уникального величия. Она убеждена, что света – нашей внутренней силы – не стоит бояться, что ложной скромности нет места там, где речь идет о прирожденном праве человека быть самим собой. Наконец, что позволить этому свету сиять – больше чем право, это обязанность.