Парадный этаж

— Мы уже относимся к категории отживших свой век! Ты со своим сеньориальным замком и мизерными доходами, я со своим образом жизни, со своим мировоззрением, со своей любовью к Красоте… Оба мы привилегированные. Иными словами — приговоренные. Наступает наш черед! — Похоже, эта перспектива весьма позабавила его. — Послушай, дорогая! — вскричал он, сверкнув глазами и сморщившись от сдерживаемого смеха. — Постараемся хорошо сыграть свою последнюю роль. Подумай, Лавиния, ведь это будет наш прощальный спектакль! Давай же проведем его с блеском! Я так и вижу тебя в скромном черном платье от Шанель, совсем простом, без всяких украшений или, нет, с каким-нибудь одним-единственным украшением, ну, скажем, с твоей брильянтовой брошью — на черном фоне; а на мне, право, не знаю, разве что мой жемчужно-серый костюм?.. Рискну ли я вдеть в петлицу красную гвоздику? Впрочем, какой же я глупец, ведь красный цвет — цвет революции, еще подумают, будто я хочу разжалобить этих гнусных эмиссаров!.. Лучше орхидея! Блестящая провокация эстета перед лицом хама, отчаянный вызов жертвы своему палачу! — Теперь Перси закатился в одном из тех приступов безумного смеха, которые некогда сделали его своего рода знаменитостью между Шафтсбери-авеню и Челси[7], в среде театральных деятелей и артистов, где он охотно изображал то старую провинциальную актрису, то хозяйку светского салона или модного поэта, а то потешался над самим собой и своим легкомыслием. Его любили за это безудержное веселье, за этот талант подцеплять на крючок чудаков и тщеславцев, принадлежащих к обществу в высшей степени утонченному; и именно те, над кем он открыто насмехался, чуть ли не первыми искали его общества. Так он и выжил: с обеда в городе — на светский раут, после летних уик-эндов в деревне — зимой гостил на какой-нибудь итальянской вилле или в марокканском дворце, праздный, безответственный, вечно нуждающийся, темпераментный и — каким только чудом? — всегда безукоризненно одетый.

— Мы будем являть собою чету мучеников ультракласса, наконец-то ультра! Я надеюсь, найдется и фотограф из «Вога», который тайком пристроится в каком-нибудь окне и снимет наш последний путь!

Лавиния не разделяла веселья своего старого друга. В былые времена они могли часами смеяться вместе в состоянии какой-то нервной и умственной экзальтации, побуждавшей их состязаться в остроумии, и оба они доходили до абсурда, стараясь перещеголять друг друга. Эти времена миновали. Прежде всего, Лавиния слишком хорошо знала повадки Перси, механизм его шуток: чем больше к ним прислушиваешься, тем легкомысленнее они становятся. И если материал для своих острот Перси заимствовал из событий дня, данных обстоятельств, случайных встреч, то техника их всегда оставалась неизменной. «Все это пережитки „эпохи чарльстона“», — думала Лавиния; да и сам Перси принадлежал к той же эпохе, к концу 20-х — началу 30-х годов. Войны, революции, социальные потрясения, в корне изменившиеся нравы не смогли изменить Перси, и только время наложило свой отпечаток на его лицо. Вот потому Лавиния, глядя на Перси, испытывала иногда мучительное чувство анахронизма, словно оба они, два состарившихся изгнанника, еще носили одежду, сохранили язык и манеры канувшего в небытие века. Но была и другая причина, по которой Лавиния воздерживалась теперь так же непосредственно, как прежде, разделять эти приступы веселья Перси: она разрывалась между желанием позабавиться и сознанием, что ей подобает сохранять между ними дистанцию, быть сдержанной, подчеркивая тем самым разницу в их положении. Разумеется, она знала: у Перси слишком развита интуиция, чтобы он не учуял этого, но в конце концов, если ему это не по душе, может убираться на все четыре стороны, никто его здесь не держит…

— Смешно сказать, — произнесла она с легкой, едва заметной улыбкой, — но это и в самом деле могло бы случиться. Это или нечто подобное. Когда видишь, что творится вокруг, а здесь в особенности…

— Неужели стало еще хуже, чем в прошлом году? Я не читаю газет, а потому не в курсе дела…

— Ужас что творится!

— Господи!

Несколько минут они молчали, и каждый догадывался, о чем думает другой: очень трудно жить в эпоху таких потрясений, если ты вступил в последнюю треть своего пребывания в этом мире, если ты на пороге старости… Не придется ли менять свой образ жизни?

— Знаешь, в Англии дела тоже неважнецкие, — вернулся к разговору Перси. — И не только из-за инфляции. Из-за всего!.. О! — воскликнул он, словно вдруг вспомнив что-то. — Я тебе еще не рассказал… Представь себе, две недели назад я был на чае вместе с Макбет!.. Я гостил в Шотландии в имении тана Гленмера. Ты даже вообразить себе не можешь, дорогая… Чудом сохранившийся уголок… Как в добрые старые времена — куча прислуги… Фермеры — сама почтительность, как в средние века. Это, пожалуй, единственный дом на Британских островах, где все осталось так, как было сто лет назад. Просто мечта для такого закоренелого реакционера, как я. И конечно же, когда я вернулся в Лондон, я почувствовал себя изгоем.