Парадиз

Дебольский почувствовал, что мысли его расползаются. Он тяжело откинулся на спинку теплого дивана. Навалилась вдруг вся дневная усталость. Слушать стало тяжеловато. И все это обговаривали уже сто раз. А сейчас он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что ему совершенно не хочется заниматься этой операцией. И не потому, что страшно класть Славку под нож. А просто не видел в этом смысла. Какие-то больницы, какие-то операции. Сейчас сама идея показалась ему абсурдной.

Ну ходит парень в очках, ну и что? И миллионы людей ходят. И он сам — Дебольский — скорее всего через пару лет тоже будет вынужден заказывать себе линзы. А то, что Славка вырастет, и будут какие-то проблемы с коммуникабельностью, комплексы — это показалось еще бесконечно далеким. Да и тоже не таким уж важным. Справится. Сколько проблем мы сами выдумываем себе на пустом месте.

— …он говорит, что может даже клинику посоветовать, — услышал он голос жены и понял, что давно уже не вникает в смысл говоримого. — И даже если мы Славку привезем утром, то вечером можно будет забрать. И…

— Погоди, я умоюсь, — перебил он на полуслове и поднялся.

Ванная в доме Дебольских была его гордостью. В свое время он угрохал чертову кучу денег, чтобы поменять стояк и трубы, установить самую лучшую итальянскую сантехнику — Славка уже успел оторвать шланг душа, и тот пришлось заменить, — сделать сложную систему многоуровневого освещения, которой никто никогда не пользовался. Только они с Наташкой пару раз в самом начале, когда ванная еще пахла клеем и затиркой, включали его вкупе со свечами, чтобы романтически потрахаться в ванне. Потом стало казаться, что в этом слишком много лишних телодвижений.

Да и переключатель барахлил.

Дебольский включил подсветку бритвенного зеркала и пустил воду. Лицо его в искривленной линзе, выпячивающей малейшие недостатки, казалось нездоровым и одутловатым. Он отщелкнул колпачок баллона с пеной, намазал одну щеку, ощутив неприятное холодное покалывание.

Вода в кране журчала, исчезая в узком сливе, а Дебольский все не брался за станок.

Лёлька надрывно дышала, прижатая Сашкиным телом. И билась-билась острыми худенькими лопатками о щербатые иссушенные доски. Тонкие губы ее подрагивали, трепетали, блестели капельками пота. Золотистые веснушки млели от тлеющего в ней тепла.

Сашка задыхался. Судорожно толкаясь между доверчиво разведенных Лёлькиных колен. Сжимая вспотевшими руками взволнованные бедра, разводя их в стороны. Задирая согнутую коленку себе подмышку, перехватывая скользящими пальцами, утопая в Лёлькином запахе моря и солнца, притискивая ее к себе.

А Лёлька, балансируя на одной ноге, вскинув руки над головой, прижав кисти к стене, дрожно, томно жмурила глаза. И то задыхалась, подергивая губами, стискивая зубы, то почти не дышала, мерцая кончиком розового языка меж зубов. С приоткрытых губ ее не срывалось ни звука, ни стона. Ребра терлись о хлипкую деревянную стену сарая. Елозили по ней, оставляя царапины на тонкой коже, но Лёля только поводила подбородком из стороны в сторону, кривила губы в гримасе удовольствия.

— А сколько стоит-то? — послышался за стенкой сосредоточенный голос Пашки.

Сашка вздрогнул и замер на секунду, прислушался. Лёля трепетала в его руках: пальцы, губы ее подрагивали — ждали.

А он струсил — отвлекся на голоса.

Но ничего страшного там не было. Просто Пашка и рыбаки.

Два тяжелых мужика в брезентовых плащах за тонкой перегородкой торговались, сговариваясь, за сколько продадут скудный улов. Пропитанные солью, рыбной вонью и перегаром. Продубленные ветром и горячим солнцем.

— Да не надо мне столько, нам хранить негде.

Блеклые Лёлины волосы опустились ему на плечо, подбородок с капельками пота дрогнул, трепетно и беззвучно шевельнулись губы. Она повела плечами, потянулась, не выпуская его из себя.

И Сашка забыл про рыбаков. Толкнулся в нее, захрипел. Лёля, нервно сжимая подрагивающие плечи, нетерпеливо капризно запрокинула голову. И Сашка услышал ее протяжный, едва уловимый, пахнущий мятой и лавандой стон:

— А-а-а…

Задвигался в ней жадно, поспешно. Задыхаясь от Лёлькиного удовольствия. Жмурясь от нетерпения, обдавая ее шею и щеки разгоряченным дыханием.

И домик вместе с ним заходил ходуном. Задрожали ее ресницы, горячие, блажные пальцы.

— Давай… — слышался грубый испитой голос дядьки-рыбака, — три штуки бери, пока даю. — Они приходили к ним рано утром, и ребята по очереди торговались, покупали рыбную мелочь. Или с десяток раков. Или одну большую ставриду.

И варили потом днем на костре или вечером на горелке. Втроем, сидя вокруг котелка, ели — обжигались.

Лёля опустила руку, искривила тонкое запястье, будто сломала, и запустила в рот кончики маленьких пальцев. Не то пробуя их вкус, не то пытаясь сдержать просящийся наружу стон.

Задранная юбка ее скомканными складками смялась между ними. Белые трусики в блеклый розовый горошек валялись на дощатом, пыльном, пропитанном запахом рыбы полу.

— Это до-орого, — протянул снаружи Пашка.