Paradis sur mesure

Замедлив шаг, он попросил сделать небольшую остановку, чтобы восстановить дыхание и набраться сил перед подъемом на холм.

— Мне в ваших фильмах больше всего нравится, — отважилась наконец на признание Виктория Пеэль, — что эмоции персонажей каждый раз захватывают меня настолько, что… я живу с ними. Это просто поразительно. Наверное, я плачу и смеюсь именно там, где это и задумано… Ваше виртуозное мастерство поражает меня, Мэтр… Могу я называть вас Мэтром?

Дэвид Кубрик равнодушно кивнул.

— Каждый раз мне кажется, что на экране живут и говорят реальные люди, а не изображающие их актеры. Невозможно представить, что они могут быть кем-то еще, кроме персонажа, которого играют. Как вам удается добиться такой искренности от актеров? В чем заключается ваша методика управления их игрой?

Виктория Пеэль заметила веселый блеск в глазах Мэтра. Старик вновь двинулся в сторону холма, причем шел все быстрее и быстрее. Казалось, будто его тело обретает подвижность.

Журналистка вытащила ноутбук из рюкзака и включила режим аудиозаписи:

— Можно?

— Нет. Лучше пишите от руки. Вот, держите.

Режиссер пошарил в кармане и протянул эй блокнот и ручку. Удивившись, журналистка взяла эти старинные предметы.

— Актеры — кретины, все до одного. Они нарциссичны, глупы, невежественны. По-моему, уже сам выбор профессии актера — какая-то патология. Такой выбор означает, что у человека есть ненормальная потребность в признании и любви. Удовлетворять эту потребность — не мое дело. Актеры склонны выставлять свои переживания напоказ и с их помощью воздействовать на людей. Я презираю актеров. Только их страдания иногда кажутся мне… ну, скажем, трогательными. Но большинство актеров, даже страдая, выглядят просто смешно. Я сказал вам, что добиваюсь совершенства и не делаю никаких скидок посредственностям. Актеры — это самое слабое звено во всей системе. Они считают себя важными, потому что средства массовой информации раздувают их славу как воздушный шар. Кроме того, многие актеры употребляют кокаин, и у них развивается мания величия.

— Хм… Я тоже была актрисой, — призналась Виктория, опуская глаза.

— Это неудивительно, вы хороши собой. Если бы я встретил вас раньше, я бы предложил вам сниматься у меня. Кстати, может быть, еще не поздно наверстать упущенное. Идите за мной.

— Я не выставляю своих чувств напоказ и не считаю, что страдаю патологической самовлюбленностью.

— То, что вы стали режиссером, а потом кинокритиком, доказывает, что вы сумели… излечиться.

Виктория Пеэль включила крошечный магнитофон, спрятанный у нее в рукаве.

— Вы сказали, что скоро умрете? — напомнила она.

Мэтр кино кивнул:

— Можно даже сказать, что я ждал вас именно для этого.

— Чтобы умереть у меня на глазах?

Дэвид Кубрик остановился и крепко сжал руку Виктории. В его глазах появился лукавый блеск. Режиссер пояснил, преувеличенно четко произнося каждое слово:

— Нет. Чтобы вы меня прикончили.

— Что, простите?

— Очень скоро вы меня убьете. Вы здесь именно для этого. Я, и никто другой, сделал так, чтобы вы сюда пришли. Я, и никто другой, сумел внушить вашему главному редактору Джеку Каммингсу идею послать сюда именно вас. Я выбрал вас, как осужденный на смерть выбирает палача. — Он погладил ее по длинным шелковистым волосам. — Причем прекрасного палача. Эрос и Танатос. Эротическая энергия и энергия смерти воплощены в одной восхитительной черноокой девушке. В вас.

— А если я откажусь вас убить? Когда вы увидите то, что я сейчас вам покажу, вы не откажетесь.

Они подошли к большому круглому зданию на вершине холма. Дэвид Кубрик шел уже почти бодро. Он вытащил массивный ключ и открыл старинный замок. Дверь со скрипом отворилась.

Едва Виктория вошла, как на нее обрушился запах ионизированного воздуха и перегретого машинного масла.

Они вошли в лифт и стали опускаться вниз. Это продолжалось так долго, что Виктория забеспокоилась. Когда кабина наконец остановилась, режиссер и журналистка оказались в царстве замков и запоров — систем безопасности, действующих на основе кодов, ключей и магнитных карт. Наконец они попали в комнату, которая, судя по всему, имела особую ценность для кинематографиста.

Дэвид Кубрик включил висевший под потолком прожектор, направленный на длинный ряд компьютеров, к которым были подключены многочисленные клавиатуры, мониторы, стеклянные сосуды. Слева, в открытом туннеле, виднелись трубы сечением в несколько сантиметров. В самом центре находилась большая прозрачная труба.

— Знаете, где мы находимся? До Катастрофы этот регион назывался Европой, а эта страна — Швейцарией. Ближайшим к нам крупным городом была Женева. Мой замок и мои студии построены здесь, недалеко от Женевы.

Для Виктории эти названия были лишь простым набором звуков. Если бы кто-то сказал, что Женева — это глава государства, Швейцария — ее супруга, а Европа — ее собака, то для людей поколения, к которому принадлежала журналистка, это прозвучало бы вполне осмысленно.

— Здесь, сударыня, находилась самая современная научная лаборатория. Один из величайших научных центров мира.

Журналистский инстинкт заставил Викторию насторожиться.