Парад планет

— Чего вы мне тычете пуговицу вместо монеты? Пиво за ломаные пуговицы не отпускаю.

— Чудеса, — бубнил Федор Горбатюк. — Ведь, кажись, клал в карман деньги, никаких пуговиц не было, и откуда они только взялись…

— Дай-ка взглянуть, — промолвил Хома, который вошел в чайную именно в эту минуту. И, взяв пуговицы из руки почтальона, засмеялся так, словно тяжелый камень у него свалился с души. — Да какая же это пуговица? Вовсе не пуговица, а натуральный рубль.

Смотрят зачарованные почтальон Горбатюк и буфетчица Настя — и вправду старший куда пошлют держит на потрескавшейся ладони блестящий рубль, новенький, будто только из Монетного двора. Подкинул залихватски на ладони, попросил:

— А налей-ка две кружки, Настя, а то в горле пересохло, надо промочить.

— Э-э, гляди, какой пришел посол да и упал в рассол, — опомнился почтальон Федор Горбатюк и заговорил нудным и голодным голосом, будто три дня хлеба не ел: — Решил напиться пива не за свои деньги, а за мои?

— За какие твои деньги? — щурится грибок-боровичок. — Ты мне пуговицу ломаную дал, а пиво я хочу выпить за настоящий рубль.

— Эге, говори-рассказывай! — лукаво подмигнул почтальон. — Знают тебя в Яблоневке и во всем мире как облупленного.

— Как же так? — удивлялся Хома. — Я у тебя взял пуговицу, а должен вернуть рубль?

— Это ж мой, ха-ха-ха, рубль, ты же сам сказал, что пуговицы не было, да и не клал я пуговицу в карман, когда в чайную собирался.

— Ага, говоришь, не клал? На вот, бери!

И весело так протягивает Федору Горбатюку руку, в которой держал новенький рубль, и почтальон, обрадовавшись, берет его и быстренько протягивает буфетчице Насте:

— За свои деньги и я могу выпить две кружки пива. Налей, Настя, да так, чтоб поменьше пены было.

Буфетчица Настя взяла монету, а потом вдруг как закричит на почтальона:

— Ты глянь, как у него пересохло в горле! Да я еще не такая дура, чтобы мне тут старыми пуговицами мозги пудрили…

Почтальон Федор Горбатюк вытаращил глаза: а ведь и вправду хотел расплатиться пуговицей. Той самой пуговицей, какую еще недавно отдал старшему куда пошлют.

— Напился пива? — потешался грибок-боровичок. — Напился пива, аж спину заломило? Теперь будешь знать, как носить ковш для рыбы в руке, когда рыба в реке… Настя, налей-ка кружечку за мои трудовые!

Что тут случилось с буфетчицей! Она вдруг испуганно перекривилась, будто в ее больном животе вдруг отозвались съеденные с утра пироги, да и говорит:

— Э-э, хлопцы, закрываюсь!

— Так ведь за трудовые, Настя, а не за пуговицы.

— Нет пива, пустая бочка, закрываюсь! Кто там разберет, где у вас трудовые копейки, а где пуговицы? А вас, Хома Хомович, знают повсюду, ой знают!

Ну что тут было делать грибку-боровичку? Повернулся — и айда себе на улицу, только далеко от чайной не ушел, потому что тут рядом промтоварный магазин располагался. Переступил через порог магазина, поздоровался с потомственным яблоневским лавочником Петром Кандыбой, что стоял за прилавком, будто аршин, одетый в синий бостоновый костюм.

— Значит, говорите, нет детских игрушек? — допытывалась у лавочника молоденькая телятница Фрося, держа за руку пятилетнего сыночка Василька. — А то мой Василь все просит и просит игрушку.

Лавочник Петро Кандыба уже в который раз пробормотал, что есть только ведра цветные пластмассовые. А поскольку у пятилетнего Василька было уже три пластмассовых ведра, подаренных родителями, мама Фрося допытывалась, нет ли какой стоящей игрушки под прилавком. Голосом сухим и жестким, как напильник, лавочник отвечал, что, может, когда-нибудь и завезут, почему бы и не завезти, когда в других местах случается, что таки и завозят иногда хорошие игрушки. И хлопал глазами на маму Фросю, как дурень на божью свечу.

— Как это не привезли? — вмешался в разговор грибок-боровичок, которому в тот великий день самой судьбою суждено было везде совать свой нос. — Потому лавка пустая, что лавочник тут свищет!

При этих словах старший куда пошлют снял с головы лавочника поношенный брыль[5] из рисовой соломки. От неожиданности Петро Кандыба язык проглотил и дух затаил, а глаза стали такими, что лишь молчали бы себе да поддакивали. Телятница Фрося с маленьким Васильком заинтересованно смотрела на брыль в цепких и узловатых, словно корни калгана, пальцах яблоневского чародея.

— Перышко видите? — спросил тот и нагнулся, чтобы поднять с пола пушистое перышко, занесенное в лавку неведомо, каким ветром. Поднял, подул на него и повторил: — Видите?

Хитро усмехнувшись, грибок-боровичок опустил перышко на дно брыля из рисовой соломки и прикрыл его ладонями, растопырив пальцы. Длинные рукава пиджака нависли над брылем будто притомившиеся крылья загадочной птицы. Неожиданно грибок-боровичок крутанулся на одной ноге, брыль завертелся в его руках волчком — и вот уже Хома опрокидывал шляпу над прилавком, говорил:

— Мои руки легки, мои руки небесполезны!