Папийон

Где-то к полуночи мы добрались до монастыря. Высокие стены, огромные ворота. Возница повел лошадей с телегой в сарай, девочек провели в дом. На ступеньках крыльца между моими монахинями и дежурной сестрой разгорелся какой-то жаркий спор. Ирландка объясняла, что не стоит будить мать-настоятельницу, чтобы просить ее позволить мне ночевать в монастыре. И тут я совершил ужасную ошибку, не сообразив, что надо тут же уходить в Санта-Марту, ведь до города каких-то километров восемь.

Эта ошибка стоила мне семи лет каторги.

В конце концов, мать-настоятельницу все же разбудили, и она распорядилась предоставить мне келью на втором этаже. Из окна были видны огни города. Можно было различить и маяк, и цепочку огней, очерчивающую пристань, Огромное судно как раз входило в гавань.

Я заснул. Мне приснился жуткий сон. Лали у меня на глазах вспорола себе живот, и из него по кусочкам вышло наше дитя.

Солнце стояло уже высоко, когда меня разбудил стук в дверь.

Наскоро умывшись и побрившись, я спустился вниз. Ирландка приветствовала меня слабой улыбкой. — Доброе утро, Энрике. Как спалось, хорошо?

— Да, сестра.

— Прошу вас, пройдите в приемную матери-настоятельницы, она хочет вас видеть.

Мы вошли. За письменным столом сидела женщина лет пятидесяти, может, и старше, с очень строгим лицом. Черные глазки так и впились в меня.

— Говорите по-испански?

— Очень плохо.

— Что ж, тогда сестра переведет. Мне сказали, вы француз?

— Да, мать.

— Вы бежали из тюрьмы в Риоаче?

— Да, мать.

— Когда?

— Месяцев семь назад.

— Где вы были все это время?

— С индейцами.

— Что?! С индейцами? Как это понимать? Ведь эти дикари никого не допускают на свою территорию. Ни один миссионер не сумел еще проникнуть к ним. Где вы были? Говорите правду!

— Я был у индейцев. И могу это доказать.

— Каким образом?

— А вот этими жемчужинами… — Полотняный мешочек был приколот изнутри к моей куртке. Я отцепил его и протянул ей. Она развязала бечевку, и из мешочка высыпалась целая пригоршня жемчуга.

— Сколько их здесь всего?

— Не знаю. Пятьсот, может, шестьсот. Около того.

— Это не доказательство. Может вы где-то его украли. — Чтобы рассеять ваши подозрения, я готов сидеть здесь до тех пор, пока вы не выясните, был ли где украден жемчуг или нет. Если вам того хочется, конечно. Деньги у меня есть, я в состоянии оплатить свое пребывание. И обещаю, что не буду покидать свою комнату без вашего разрешения.

Она смотрела на меня пристально и жестко. Наверное думала про себя: «А что, если ты сбежишь? Уж если из тюрьмы сбежал, отсюда-то не в пример легче».

— Я могу оставить мешочек у вас. Тут все мое состояние. Пусть оно будет в надежных руках.

— Что ж, хорошо. Но вам вовсе не обязательно все время сидеть в комнате. Можете выходить в сад, утром и днем, когда воспитанницы в церкви. Есть будете в кухне, вместе с прислугой.

Беседа несколько успокоила меня. Я уже поднимался к себе, когда ирландка позвала меня на кухню. Большая чашка кофе с молоком, очень свежий черный хлеб и масло. Монахиня наблюдала, как я завтракаю. Выглядела она обеспокоенной. Я сказал:

— Спасибо, сестра, за все, что вы для меня сделали.

— Я хотела бы сделать больше, но не могу. Ничего не могу, мой друг Анри. — И она торопливо вышла из кухни.

Я сидел у окна и смотрел на город, порт и море. Никак не удавалось избавиться от ощущения опасности. Я решил бежать в эту же ночь.

Днем надо спуститься во двор и посмотреть, можно ли перебраться через стену.

В час дня в дверь раздался стук.

— Пожалуйте кушать, Энрике.

— Спасибо, иду.

Я сидел за столом на кухне и уже готовился приступить к блюду из мяса и вареного картофеля, как вдруг распахнулась дверь и вошли четверо полицейских с ружьями и офицер с револьвером.

— Не двигаться, иначе стреляю! — Он надел на меня наручники.

Ирландка вскрикнула и упала в обморок. Две монахини, работавшие на кухне, еле успели подхватить ее.

— Идем! — скомандовал офицер.

Они отвели меня в мою комнату. Там перетрясли мой узелок и тут же обнаружили три тысячи шестьсот песо золотом. Странно, но футляр со стрелами они при этом отложили в сторону, даже не поинтересовавшись, что в нем, наверное, приняв за пенал для карандашей.

Не скрывая торжествующей улыбки, офицер сунул монеты в карман. Мы вышли. Во дворе ждал старенький автомобиль.

Полицейские и я погрузились в эту развалюху, и она тронулась с места, управляемая шофером-негром, тоже в полицейской форме, с угольно-черным лицом. Я был совершенно подавлен и не пытался протестовать.

Приехали. Выбравшись из автомобиля, они провели меня прямо в кабинет. Начался допрос.

— Говорите по-испански?

— Нет.

— Позвать сапожника!

Через несколько минут появился маленький человечек в синем фартуке, с молотком в руках.

— Вы тот француз, что бежал из Риоачи год назад?

— Нет.

— Лжете!

— Не лгу. Я не тот француз, что бежал из Риоачи год назад.

— Снять с него наручники! Куртку и рубашку тоже! — Он взял со стола какую-то бумагу и заглянул в нее. Там были описаны все татуировки. — У вас не хватает мизинца на левой руке. Да, значит, это вы.

— Нет, не я, потому что я бежал не год, а всего семь месяцев назад.