Пантера, сын Пантеры

Внезапно он услышал невдалеке — ему даже почудилось, что у самых ног — тихий рык. Он огляделся: на проплешине в густой пожелтелой траве лежала, вытянувшись о весь рост, самка царского леопарда, огромная черная пантера: узор на ее шкуре, черный по истемна-серому, даже в полумраке светился и переливался, меняя свои очертания и делая зыбкими контуры зверя. Пантера была почти неподвижна оттого, что истощение ее достигло предела; ибо не только голод испытывала она — у сосцов ее лежали новорожденные дети, семь пятнисто-черных, как и она сама, детенышей. Чудом было как их рождение, так и полное сходство с родительницей — ведь известно, что и темные леопарды крайне редко производят на свет тких же темных. Но сейчас эти царственные потомки находились в жалком состоянии — искали молоко и не находили, теребили пустые сосцы и не могли вслух возмутиться коварством и лицемерием природы.

Их мать, обессиленная, как было сказано, сразу голодом, жаждой и родами, могла лишь слегка приподняться навстречу незнакомцу.

— Сестра, — произнес отшельник, — я несу в себе мир. Если тебе нужно нечто от меня — возьми, даже если это будет моя плоть.

Разумеется, тут он вспомнил Будду, но то, что он произнес, хотя и вполне искренне, было одними словами.

Пантера попыталась ответить — и не смогла. Ему показалось, что если бы она заговорила, то была бы человеческая речь. Еще он заметил, что вокруг ее брюха показалась скудная кровь, будто она порезала о траву сосцы, набухшие пустотой.

— Тебе нужна не плоть, а вся моя жизнь? — повторил отшельник.

Пантера попыталась достичь его ползком, но помешали дети, что повисли под животом и путались в ногах. Отшельник подвинулся еще на шаг и сел перед пантерой на корточки:

— Может быть, ты возьмешь мою силу — мою прОклятую богами силу?

Пантера, изогнувшись, водрузила передние лапы ему на плечи и повалила в траву, которая показалась саньяси на удивление мягкой и шелковистой; от нее, а, может статься, и от дыхания пантеры веяло на него ночными дурманными цветами. Это дыхание овевало ему лицо и туманило разум. Алые зрачки на фоне живого изумруда радужки вонзились ему в лицо — оба цвета были цветами рая — и чей-то голос горячо шептал в изумленное ухо:

«Могла бы, взяла бы
В утробу пещеры:
В пещеру дракона,
В трущобу пантеры.

В пантерины лапы —
Могла бы — взяла бы
Природы — на лоно,
Природы — на ложе.
Могла бы — свою же пантерину кожу
Сняла бы… сдала бы трущобе — в учебу!

В пустову, в хвощёву, в ручьёву, в плющёву, —
Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,
Сплетаются ветви на вечные браки…

Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке
Сплетаются руки на вечные веки —
Как ветви — и реки…

В пещеру без света, в трущобу без следу,
В листве бы, в плюще бы, в плюще — как в плаще бы…
Ни белого света, ни черного хлеба:
В росе бы, в листве бы, в листве — как в родстве бы…

Чтоб в дверь — не стучалось,
В окно — не кричалось,
Чтоб впредь — не случалось,
Чтоб ввек — не кончалось!

Но мало пещеры,
И мало — трущобы!
Могла бы — взяла бы
В пещеру утробы.
Могла бы — взяла бы».

Слова эти были, как он понял, самим свершением. Легкое и чистое касание зубов у самой яремной жилы заставляло его силу исходить вовне, и это наполняло отшельника блаженной легкостью. Тут пантера подпихнула его, странно съежившегося и помягчевшего, с блаженно помутившимся взглядом, под свое огромное тело, к соскам, которые распирало сладким молоком. Он пил и смеялся от счастья, что жертва принесена и принята и что он возрождается к жизни столь удивительным образом: не сослагательным, как в стихе, а повелительным наклонением.

И вот стала сама Черная Нарджис, Черная Пантера гор и Голубая Лилия долин, рядом с Галиеном, опершись о плечо сиррского брата тонкой смуглой рукой, а другую протягивая библскому брату.

Выступила как бы тенью, и образ ее ткался по мере того, как велся рассказ о ней — кем? Галиеном, самим Эшу или самой судьбой в лице Нарджис? Ибо ее история теперь стала иной, не вполне такой, как рассказывал об этом Галиен.

От него, правда, остался эпический тон, прерываемый по временам ехидными репликами самой восхваляемой особы.