Пантера, сын Пантеры

«Наш Боргес стоит трех граненых алмазов, а то и более, пожалуй», — думал при этом Эшу.

«Одержимость вундеркинда Доре, разрывающегося между Библией и «Озорными рассказами», возвышенное безумие Уильяма Блейка, что рвет книжные страницы…

Блейк, как и многие истинные художники, был одержим мыслью книги как органического единства. Он гравировал иллюстрации к собственным стихам и поэмам, но при его жизни они пылились в окнах лавок. Начатая им работа по иллюстрации «Божественной комедии» Данте была прервана его смертью», писал один из сокровенных авторов.

Тут Эшу кстати вспомнил слова дона Боргеса о том, что Сирр в лице Карабаса-Барнабаса предлагал в обмен на священные книги эту самую «Комедию», полностью иллюстрированную Блейком. Совет Дома ответил, что такого не может быть никак и никогда, и отказался даже рассмотреть видеодиск, специально приспособленный для местных компьютеров.

А невидимый голосок во тьме все нашептывал: «Каменную скрижаль с каноном Будды мы сгрудили на полу подсобки, точно надгробья на еврейском кладбище в Праге; а ведь ей, живой, нужна зеленая лужайка — травянистый сад камней».

В качестве компьютерной заставки от глаз, любопытствующих, чем он занимается в рабочее время, Эшу вывел ало-желтыми буквами, танцующими в черноте:

KOBJOL

Надпись, как все думали, обозначала архаический язык программирования. Мало кто был искушен в древних тюремных арготизмах настолько, чтобы угадать намек на Альдину с Эльзевирой, а кто понимал — тот помалкивал. Сама по себе парочка неразлучников не была ни так образованна, ни настолько догадлива.

Так настала первая для Эшу служилая зима. Падал снег — ведь даже в Библе существуют времена года. В белесоватом свете фонарей, вознесенных над чашей Дома, он казался черным, на фоне ночного неба с мутными звездочками — белым, падая на исхоженные ступени, подтаивал и становился бурым, перемешиваясь с пылью земли, людей, книг.

Календарные холода всякий раз воспринимались с удивлением. Люди спешно кутались в подручный материал, окна и двери зашторивались сукном и войлоком, а в душах возникало неудержимое желание согреть нутро и душу.

В это время Дом переживал расцвет кухонной эпохи. Под регулярную еду и праздничные банкеты было обустроено обширное помещение. Стеклянная плита огромного стола с кругами подогревателей в центре и широкой дубовой каймой по периметру — для кувертов — была обставлена креслами. В одном углу расположилась автоматическая мойка, вся никель и хром, в другом — широченный буфет для посуды и холодильник: такой же натуральный дубовый шпон, как на столешнице. На одной из стен — роскошный натюрморт с хрусталем и битой дичью, на другой — часы с кукушкой. Птица сначала вела себя нормально, потом чуточку взбесилась: стала отмечать каждые полчаса, а четырежды в день вместо обыкновенного «ку-ку» слышалось что-то вроде «ку-шать хоц-ца». Звучало это оглушительно и обескураживающе, так что неопытный человек вздрагивал.

А наш герой приспособился видеть такие нужные ему теперь сны уже с открытыми глазами. Это нисколько не мешало ему реагировать на опасности мира чисто внешне и почти не было заметно стороннему наблюдателю.

Так, при виде Альды с Эльзой он мог — в виде контраста — вспомнить Анну и Син, но образ создавался мифологический: две женщины изогнулись друг перед другом, как геральдические рыбки в пруду, из лона младшей исходит поток червонных звезд, которые поглощает старшая, из лона старшей — сноп серебряных снежинок, которые младшая впивает своим нежным ртом: подобие любимого ночного сна, однако не вполне. А когда Эшу узнал о смерти дона Пауло, тут же, на месте у его любимой машины, привиделся ему зеленый холм наподобие весенних библских, но с более крутыми склонами, поросший деревьями так ровно, что их шевелюра издали казалась подстриженной на манер регулярных парков. По нему спиралью поднималась, ограждая, по-видимому, невидимую дорогу в замок, зубчатая стена из желтовато-белого камня — полированного мрамора или алебастра, он не знал точно. То было подобие папской тиары, а вершина холма — сама тиара: замок из того же камня. И невидимый Боргес произнес из-за его спины:

— Это мое родовое владение, мой орден, титул и герб.

В такие минуты Эльзевира втыкала его в работу почти что силой. Альдина, кутаясь в свой неизменный плед, мягко выговаривала:

— Работник вы бесценный, но слишком много размышляете. Оттого и возитесь с делами больше, чем рационально, а оттого и в обедах не участвуете. (Совместная еда была мощной формой сплочения масс.) Зачем вы противопоставляете себя коллективу из-за пустяка и не делаете того, что от вас ожидают?

— Желания других принадлежат им, — вдруг сказал как-то Эшу. — Присвоить их — то же воровство. Я не могу пойти на такое. Честнее всего — иметь свои собственные желания. Разве неправда?