Пантера, сын Пантеры

Ведь животным он уподобляет себя как презренный дилетант. Зверь размножается в равной степени целеустремленно и слепо, рационально и бездумно. На его инстинкт наложены мощные регуляторы, не дающие себя взломать. Косный по своей сути, инстинкт все же куда более тонок, чем рассудок homo — пока-не-sapiens`а. Самка зверя зачинает в наилучшее время весеннего бурления соков и носит в себе оплодотворенную клетку, которая дрейфует в маточных водах, подобно кораблику убаюкивая в себе дремлющую жизнь. Так длится до тех пор, пока не настанет лучший час для вынашивания плода: стойкое тепло и изобилие корма. Тогда дитя пристает к берегу и укрепляется на нем, как ракушка, чтобы вызреть в надлежащую пору. Время человеческого плода — жесткое, непреложное время, подобное часовому механизму, спущенному курку, зажженному бикфордову шнуру. Время зверя — гибкое, подобное времени запечатленного текста. Первое — рок, второе- свобода. Первое — закон, второе — благодать.

В святом деле размножения человек идет напролом, ощущая это как свою волю, не осознавая того, что это кара. Он следует данным извне предписаниям — религии, морали, бытия — не ощущая своих внутренних побуждений. На него давит вся необратимость рока.

— А при чем тут женщина? — спросил Эшу.

— Кто зачинает, носит и слагает ношу, как не женщина? — ответил дон Пауло вопросом на вопрос. — Если она не хочет быть муравьиной царицей, то поневоле делает из себя рабочую пчелу. У здешних рабочих пчелок тоже есть иерархия и борьба за более высокое место в ней. И все-таки истинная и пренебрегаемая роль женщины — быть царицей смертей и рождений.

— Дом — создание рабочих самок?

— Но не с самого начала. Работницы способны только лепить соты и заполнять их медом и воском, — Пауло хотел добавить нечто для полноты сравнения, но вдруг слегка изменил предмет беседы:

— Знаешь, как возникли первые бумажные фабрики? Они назывались бумажные мельницы, вот именно. Ставили их среди леса и на берегу большой воды, чтобы толочь и промывать массу, которая должна была стать книгой. А книга, будучи создана, должна была обновлять и возрождать мир, принесенный ей в жертву. Такой дом должен был быть духом и сердцем лесов и рощ, луговых просторов, речных пойм, заросших тростником, чистых ручьев; словом — всего самого лучшего на свете. Не стоит говорить тебе, как все это было извращено. Библ — бесплодная земля, в которой книги суть семена новой жизни, но они — пленники Библиотеки, зерна, стиснутые в початок. Вместо излучения мы впитываем. Жадное и ненасытное жерло нашей святыни поглощает тексты, которые мы ей добываем, но ничего не отдает взамен: лоно и чрево шлюхи. Мир втянут, запечатлен и замурован в текстах. Мы видим в этом торжество цивилизации, но что означает неплодие наших женщин, как не знак неплодности наших усилий?

— Старые мастера хотели вложить силу в книгу, чтобы она вернула ее возросшей, — ответил Эшу мечтательно. — Каждая книга в идеале — разомкнутая замкнутость. В ней таится алгоритм Главной Книги, самой первой. А ныне создатели Книги стали простыми хранителями запечатленных значков.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Я умею читать и между строк, учитель. По преимуществу между строк.

Эшу заснул и увидел сон: зловещий, однако оставивший в душе умиротворение. В нем посреди увитых паутиной, причудливо изогнутых кипарисов высоко возлежала женщина, и из ее лона истекал светлый поток звездных семян; напротив стояла старуха, жадная темнота ее чрева поглощала этот поток, но стройные кипарисы, окружавшие ее, были сплошь одеты вьющимися розами цвета зари, вина и огня.

Времяпрепровождение

Но я — однообразный человек —
взял в рот длинную сияющую дудку,
дул, и, подчиненные дыханию,
слова вылетали в мир, становясь предметами.

Корова мне кашу варила.
дерево сказку читало,
а мертвые домики мира
прыгали, словно живые.

Н. Заболоцкий

Печаль о несбывшемся погрузила Эшу в зиму; то была зима души, о которой он сложил свои первые настоящие стихи.

«Зимой надо спать,
Зимой — время ждать
И медлить — смерти и жизни;
Зимой стоит теплые вещи вязать
И расточаться в души укоризне».