Паноптикум

В студии Леви на стене висели две уцелевшие фотографии, сделанные им в лесах Украины. Деревья-гиганты с мощными стволами и ветвями, печально повисшими под гнетом жизненных невзгод, и певчие птицы, тонированные сепией. Этот лес очень напоминал мне место, где мы с отцом нашли пристанище, когда нашу деревню уничтожили. Я вывел его за руку из леса сквозь высокие травы и скопления диких астр, чтобы он не потерял себя и не отказывался от жизни, – он перестал ее ценить после того, как не стало моей матери. Мы скорбели молча, чтобы не проклинать мир, в котором обитали. Я видел сов на лжеакациях и думал, не являются ли они призраками умерших, потому что в наших краях было столько убитых, что их призракам уже не хватало места. Я и вправду наполовину верил, что из-за этого они превращаются в птиц.

Мозес Леви оставил мне фотопластинки с нитратом серебра, изображение на которых блестело. Я повесил их на стену в студии, изготовив для них рамки из необработанной сосны, – на лучшее у меня не было средств. Но эти фотографии во время скитаний Мозеса по миру содержались в недостаточно хороших условиях и потому с каждым днем все больше выцветали. Чтобы уберечь их от разрушительного действия солнечных лучей, я закрыл их белой тканью – наподобие того, как верующие закрывают зеркала в доме после смерти одного из членов семьи. Раньше я думал, что это делают для того, чтобы люди не любовались собой в такое время, но теперь мне казалось, что они не хотят видеть отчаяние в своих глазах. Иногда с наступлением вечера я снимал ткань и рассматривал дар, оставленный мне Мозесом. Деревья на фотографиях в сумерках окрашивались либо в желтоватый цвет, либо в красноватый, который окутывает Манхэттен после захода солнца. Стоя перед изображениями, отражающими все величие видения моего учителя, я вспоминал тот день, когда начал жизнь заново. Мне казалось, что теперь у меня появилась цель в жизни – улавливать красоту мира и, подобно учителю, увековечивать момент красоты.