Пангея

— В поезде рожала одна узбечка. Совсем бедовая. Маленькая, как девочка. Ей было тяжко, и многие страшились, что она так и не сможет родить. В другом вагоне она рожала, где-то в голове поезда. И люди позвали меня, совсем пацана, чтобы я был там, и я был, и просил Господа, чтобы они посмотрели на нее и помогли, и они помогли. И родила она спокойно, глядя на меня, в глаза мои, и когда родила и напилась воды — большая жажда тогда мучила ее, — то спросила, как меня зовут, и также назвала и своего мальчишечку.

— Ты попросил отца за нее?.. — уточнил Павел. — Ты же мог.

— Долгий путь, — ответил Юсуф, — а под нашим плоским и раскаленным солнцем каждый — сын Божий и пьет из его ладони. У меня получалось помогать на этом пути — беднота из товарняка сильно нуждается в помощи — каждый калечный или дефектный, слепой или голодный.

— И ты кормил? — хмыкнул Петр.

— Как Иисус, хлебами? — переспросил Юсуф.

Улыбнулся:

— Нееееет, я не кормил. Я только немного врачевал и говорил с ними, потому что нет ничего лучшего в пути, чем говорить.

Петр подбросил жару в огонь, и они снова погрузились в книгу его жизни, не решаясь задавать высокому гостю лишние вопросы.

— Я ремонтировал студенческие общежития — меня пристроили в благодарность за мудрые наставления, — он подошел к ним и указал пальцем на страницу, где было помещено помимо текста и большое изображение: он стоял в заляпанных синих штанах на бретельках на развалюшной табуретке и изо всех сил тер шваброй потолок. — Мы ремонтировали поэтажно, и некоторые студенты с этажа выше или ниже приходили с нами поболтать. Некоторые, конечно, били в кровь, отнимали деньги и еду, но были и такие, кто приходил к нам с едой. Их всех так мучила юность, им так хотелось вырваться наружу, в жизнь, достичь, подпрыгнуть, их разрывали вопросы, как жить, как добиться силы, чтобы удушать или, наоборот, спасать. И я говорил им: «Не изменяйте себя, тогда всего добьетесь». Они кричали: «Как это так, не изменять себя, нам всегда говорили изменять! Характер, тело, нам говорили, что мы должны стать другими, чтобы иметь другое, иметь больше». Но я говорил им: «Не надо, не меняйтесь».

— Ну это страшный грех, — шепнул Петр Павлу — как это, не меняйтесь? Маленький человек — он ведь как зверь, он должен себя держать в узде. А иначе в каждом победит зверь.

— Ты прав, — согласился Павел, — галиматья все это в лучшем случае.

— Я объяснил им, — продолжил Юсуф. — что Господь уже создал нас. Он ничего не меняет, и мы не должны. Всякое изменение — от внешнего, от страшного, сохранить себя — вот о чем служение. Мы же не переписываем чужие книги? Не исправляем пророков? Пришла ко мне девушка одна — на правой ручке шесть пальчиков, спрашивает, что делать…

— Да у людей в молодости сильные желания, так рвутся куда-то! — поддержал разговор Павел, — тут у нас столько историй. — Он почувствовал в Юсуфе собеседника, расселся поудобнее, развалил крылья. — Одна у них сила — переть без разбора, ну а когда без разбора, тут самое страшное и начинается. Так ведь? В переплавку всех отправлять приходится, ничего уже не отремонтируешь. У вас потом можно из ада выйти и в рай попасть, а у нас ни-ни, полная переплавка, пепел для удобрения цветков.

— И вот они все рвались куда-то, а я их уговаривал, — продолжил Юсуф, — не думайте, что вы знаете, кто вы. Вот пойдешь ты, или ты, или вот ты деньгами воротить или землю пахать, а ты совсем, может, другой внутри, и потом будешь себя убивать. Надо уметь делаться зримым для своих же глаз, нужно научиться видеть свое нутро, а иначе слеп человек и слаб и перед собой, и перед всеми, кто тоже глядит на него.

— Значит, ты знал, что этот бритоголовый подонок пырнет тебя заточкой и ты ляжешь на засыпанной галькой дорожке около пруда, где пары целуются на скамейках и выбрасывают свои стаканчики мимо урн? Знал, конечно?

— Конечно, — кивнул Юсуф, — я видел это, но зачем сейчас вспоминать? Они должны видеть. Были у меня ученики…

— А потом ты пошел в такси, да? — заговорил Павел. — Я тут вижу — стоишь зимой с заглохшей машиной и ни тпру ни ну. Тебе в парке все время плохую машину давали, да? Другие привозили выручку, а ты одни ссадины на заиндевевших руках. Сколько тебе тут, лет сорок?

— Как ты видишь, так и было.

— И ты говорил с пассажирами, внимательно их выслушивал, как когда-то в поезде, глядел в их лица, улыбался, советовал им?