Пангея

Вечеринка посвящалась дню рождения министерского сына, по-своему милого, но очень запутавшегося молодого человека. Теперь он ждал должности, не бог весть какой, но ждал напряженно, ведь папу, поговаривали, собираются отставить, хотя при Константине частенько вместо самих отставок довольствовались разговорами об отставках — тоже ведь мера пресечения. Говорили об отставках обычно так: «Лот, Лот, Лот такой коварный в отставках, но Константин еще коварнее его». Шептали так и день, и неделю, и месяц, и уже казалось, целую вечность шептали, и очень сильно устал от волнения министерский сынок, и решил он напоследок перед назначением или перед отставкой своего папеньки отчаянно гульнуть.

Платон пришел на день рождения с Пловцом, тот якобы хандрил в этот вечер и сам напросился в молодую коампанию, вдохнуть воздуха, напоенного всяческими гормонами. На самом деле его попросила Ева, обо всем договорившаяся загодя с прекрасной дочерью Саломеи, зрелой уже женщиной — и потому безопасной. Ева знала ее с шестнадцати лет, но случая не было обратиться, и вот случай настал, и слава богу, что есть такие свои, проверенные, почти родные помощницы в трудных делах.

Аяну привел с собой один из ее первых покровителей — седовласый, осанистый, говорящий тихо и мало, в прошлом известный картежник-гастролер, а нынче один из богатейших и влиятельнейших людей Пангеи. Он в свое время помогал восхождению министра и решил поддержать своим визитом сына в непростой для него час. Да и о планирующемся мероприятии Платоном он знал, потому что при старых дворах мало бывает тайн.

Лаская некогда — лет тридцать назад — ее совсем еще детскую белую спину и ягодицы (познакомились они тогда через Джоконду, у которой к Асах были свои счеты за академика Богомолова, и поэтому она пристально «дружила» с ее дочерью), он не раз чувствовал, этот давно уже играющий совсем другими картами старик, настоящее счастье, и теперь, совсем уж одряхлев, что называется, «не забыл»: много давал ей денег, оплачивал квартиру и загородный дом, путешествия зимой в тепло и в прохладу — летом. Он же через Пловца и подсказал кандидатуру Аяны Еве: знать-то она ее знает, но без подсказки вспомнит ли в нужный момент?

На день рождения Платон и Пловец помчались на одном из новых его серебристых авто, они раздвигали плотно слипшийся поток машин, шли против него — из пригорода в самый центр, где на большой террасе, на крыше одного из самых современных и высоких зданий столицы, гремел праздник. Когда они взошли, грянул гром, реки хлынули с неба — на крыши, тротуары, платья в горошек и только что уложенные головы, и все устремились с террасы вниз, на последний этаж, в квартиру, куда вела стеклянная винтовая лестница и где дожидались официанты с серебряными подносами, уставленными тарталетками с икрой и крабовым салатом. Дождь бил по оставленным на крыше бокалам с аперитивом, фруктам и орешкам, стрекотал по бутылкам шампанского и ледяной водки, и вдруг оказалось, что на крыше остались они вдвоем, Платон и Аяна — роскошная светская дама в платье с павлиньим оперением. Она с хрустом откусила яблоко и запустила им куда-то вниз, в терзающуюся от пробки улицу, а он почему-то схватил в охапку несколько бутылок и так и остался с ними стоять, наблюдая за ней, за полетом ее яблока, за потекшей по лицу черными ручьями краской и улыбкой, обращенной к побитой улице, к распластанной под дождем террасе, к нему самому, имя которого она, конечно, знала, но ни разу еще не произносила.

Для пущего куражу он нацепил шарф болельщика. Он знал, что увидит на этом дне рождения «интересную женщину», Ева намекнула, — и старался выглядеть как можно непринужденнее. Болельщицкий шарф ему показался надежной прикрасой: широкий, синий, свисающий бахромой до пояса. Не побрился. Старался улыбаться как можно шире и нарочито при смехе открывал рот. Стоя рядом, они смотрелись как сошедшие с рекламного плаката гиганты, рекламирующие зубную пасту своими широченными улыбками, они выглядели как сверхлюди — и именно это привело Аяну в воодушевление: стоило вымокнуть ради пристального взгляда этих глаз, огневого румянца этих небритых щек, ради протянутой мокрой ладони и сказанной вместо приветствия фразы «Вы прекрасны».

— Аяна? — переспросил Пловец, когда к нему подскочил Платон с вопросом о «самой красивой женщине этого вечера». — Ну-ну!

— Что «ну-ну»?

— Да то, — грубовато ответил Пловец.

Платон сверкнул на Пловца глазами и тут же вернулся к Аяне.

— Хочешь за деньги?

Вокруг все ходило ходуном.