Пангея

Сладкая бедность ученого. Хрустально-синие вечера, мерцание огней за окном. Прирученные цветы, которые слизывают капли воды прямо с пальцев. Не важно, что прописаны в ржавых консервных банках на подоконнике, — где бы они ни жили — в Москве, на Эльбрусе, теперь вот в Вене. Он всегда добывал эти цветы у бедных старух, — даже в Вене нашел несколько таких на окраине, на рынке, где торговали усатые столетние грузинки: он еще съел тогда в грузинской забегаловке маслянистый хачапури цвета солнца, а потом и огненный от красного перца аджапсандал, с большими, по-русски щедрыми кусками картофеля.

Его вытащили сюда, на эти улицы, переговаривающиеся колокольным звоном, пахнувшие шоколадом и ванилью, чудом. Он смог уехать навсегда, одним росчерком отправив в небытие саму возможность обменяться весточкой с Богомоловыми, Вассой, Асах. Он сжег мосты. Он поклялся себе, сглотнув кровавый сердечный сгусток, почему-то веря, что Асах почувствует клятву, что никогда не станет под одной крышей жить с женщиной и наполнять ее нутро младенцами, в благодарность за любовь, которой эта диковатая кабардинка изранила его жизнь. Хотя, подумаешь, дело, по молодости отдаться страсти, а оказалось о-го-го что, оказалось, что это не просто ученический неумелый стежок, а жестокая, суровая строчка судьбы.

Он любил приручать цветы, умел населить свой скромный быт подоконничным уютом, сложенным из старых газет, пыльных книг, потрепанных тетрадок с формулами и по-детски исполненными чертежами, он любил уютную клетку на рубашках и старых кусачих прокуренных пледах, он обожал мерцания настольной лампы с прожженным абажуром, оттого что лампочка всегда слишком сильна и палит, как настоящее светило. Домом для него, особенно после лагеря, было то место, где горела настольная лампа, лежал клетчатый плед и на подоконнике цвели фиалки.

Он снял комнату в Вене, по воле случая в самом центре, в переулке, прилегающем к Грабенштрассе, на первое время ему, привыкшему к большим лишениям, дали предостаточно денег, чтобы он мог безбедно жить в этом нарядном и аппетитном, как имбирный пряничек, городе целый год. Он умудрился вытащить-таки сюда главные свои наработки еще эльбрусских времен, записи экспериментов, у него была с собой чудесная фотография Асах, а теперь и эта комната, и этот колокольный звон. Что еще нужно? Он покупал ошарашивающе крепкий кофе, сигареты, дающие легкое головокружение и сладковатое першение в горле, он глядел на нарядную толпу, праздно прогуливающуюся под его окнами, распахивал окна, чтобы слышать голоса и смех, у него теперь было все то, что еще так недавно казалось несбыточным, он потягивался и задирал голову, окунаясь мыслями во взбитые сливки облаков, и сам делался сладким и красивым, как торт с вишенкой на макушке — не о чем больше беспокоиться, можно просто дышать и взламывать в охотку хитроумные замки вселенских кладовых, где столько сверкающих тайн и столько смертоносных обманок для каждого изощренного ума, который пытается пролезть куда нельзя.

По вечерам он сам выходил прогуляться, вливался в эту глупую веселую толпу под окнами, плыл по разряженным после Рождества маскарадничающим улицам, сквозь дудочки и бубны, мелькание масок Казановы и Мефистофеля, груди из папье-маше, приставленные к серьезным пальто, бумажные, огненно-красные, выстреливающие вперед бумажные языки, издающие утиный кряк, он часто заглядывал в сладкое даже на вид «Захер-кафе», где после оперных представлений разодетая публика тыкала крошечными серебряными вилочками в гранитные с виду, почти черные куски торта, от сытости и хорошего воздуха он быстро начинал зевать, сон приходил к нему, и они шли рука об руку в его комнатку на третий этаж, где так сладко и без всякого торта и так хорошо спится во всякий час.

Он твердо выучил, как сказать по-немецки «черный хлеб, большая жареная колбаска с горчицей, большой стакан пива» и первое время чуть ли не терял сознание от этой премудрой сосисочной плоти, превращающей его целиком в сосуд, наполненный желудочным соком.

Когда ему было вкусно, он думал об Асах. Когда он засыпал, он думал об Асах. Только когда он думал о черной материи, он не думал об Асах, и поэтому он все время старался вернуться мыслями к работе, как только у него начинало сжиматься сердце от тоски по черным тонким бровям и волосам, пахнущим реганом.

Каждый день он старался покупать себе газету, каждый день он обязательно прогуливался по «венскому кольцу», чтобы напоминать себе о том, что он теперь другой и вокруг него теперь совсем другая жизнь.

Чтобы вырастить на ладони дальнейшую линию жизни здесь, в мире старушек, жующих торты, мексиканцев, поющих на улице зажигательные мариачи, вечно спешащих куда-то буржуа и всех остальных, исправно переходящих на зеленый свет, он должен был написать за этот год как минимум несколько научных статей. Он выбрал самые интересные для научного мира темы и первую статью начал так: