Пангея

За другим столиком сидел мрачный простолюдин со своей женой явно из здешних мест — тонкий в золотых кудрях профиль, старомодные коралловые бусы в глубоком вырезе сарафана в цветах, они сидели молча, отвернувшись друг от друга, она курила, он жадно ел яичницу, склонившись над тарелкой так низко, что, казалось, ел ее прямо головой. Еще подальше, ближе к лестнице, сидели двое деловых парней с золотыми браслетами на запястьях и что-то отчаянно подсчитывали на калькуляторе. Павел изредка поглядывал на них, делая в их сторону еле заметные знаки.

— А что литература? — решила подытожить Кира Константиновна в свою очередь. — Литература — это жизнь. И муж мой тоже всегда так говорил: не надо далеко ходить, чтобы написать настоящий роман. Нужно просто смотреть под ноги.

— А разве не об этом вся китайская поэзия, — настаивал Павел. — «И вдруг глициний цветы!» А? Как сказано?!

Через полчаса молодые люди поднялись с мест и поехали в город, вполне удовлетворенные встречей с Кирой. Она же осталась на месте ожидать своих подруг — ту самую Таточку и Джоконду, им всем троим было о чем потолковать — от Таточки к молодухе ушел престарелый муж, у нее самой уже который год не было никакого движения с Киром, и она ума не могла приложить, как решить дела с его завещанием, если он и подпись теперь поставить не может. А у Джоконды, вечно веселой Джоконды, настоящего бородавчатого чудовища с прекрасной легкой душой, всегда наготове была пара историй, если не про себя, одинокую, так про кого-нибудь из общих подруг, она даже что-то намекала про Агату.

Официант пересервировал стол, и тот снова оказался накрытым на троих. Натюрморт тот же, в светлых тонах — светящиеся в солнечном свете фарфоровые чашки, стеклянный чайник на серебряной конфорке, лепешки, пирожные.

— Мои золотые! — Кира привстала, чтобы чмокнуться с подругами. — Ну наконец-то! Давайте безобразничать и заказывать всякое вредное, сладкое, липкое, жирное! Начнем уже!

Через четверь часа над столом уже кружились не только бесенята, но и осы, всегда охочие до такого рецепта: официант принес яблочный пирог с шариком мороженого, лимонный сорбет и французские сливочные вафли с малиновым вареньем.

— Что делать — ума не приложу, — начала Кира. — Кабинет его обшарила весь — нет завещания. Юристу нашему звонила, Йоське, — нет, не слыхал про такое даже, говорит. С ним самим говорила, Кирушка, милый, прошу: на старости лет не оставь без куска хлеба! Глаза, скотина, делает пустые, знаю, что нарочно! За что мне, а? Я на него всю жизнь положила!

— Люди неблагодарны, — констатировала Джоконда, пережевывая яблочный пирог с таким рвением, что ее крупная бородавка над верхней губой сделалась синей, но вот вопрос — почему? Почему, если ты поможешь кому-то или что-то просто дашь, то обязательно в итоге окажешься виноват?

— Благими намерениями выложена дорога в ад, — вздохнула Таточка, — кто это сказал? Христос?

— Да нет, поэт какой-то или толмач, — промычала сквозь пирог Джоконда, — я все время смотрю в энциклопедию, но все время забываю, как его имя. Скотт или как его…

Маленький бесенок подхватил свалившуюся было с ее тарелки крошку слоеного теста и бережно уложил ее обратно.

— Я вот, к примеру, уговорила Агату расстаться с этим малолетним прихвостнем, — продолжила она, сглотнув, — она на старости лет прям-таки усыновила одного оборванца, так теперь я виновата в ее одиночестве, безрадостности ее дней, я виновата в ее звериной тоске. Ей, видите ли, выть хочется. А была бы без гроша или, того хуже, с проломленным черепом, не было бы тоски и безрадостности?

Она еще немного пожевала губами, стряхнула со скатерти крошки на пол и продолжила:

— Пускай потом ты будешь называть меня аморальной тварью, но я тебе скажу: бери и делай сама завещание, подписывай за него, иди к Йоське с кульком, а иначе хер собачий ты получишь. Будешь побираться, судиться-рядиться с его незаконнорожденной детворой. Оно тебе надо? Я кстати, хорошо, подписи подделывать умею…

— Да, неблагодарность, конечно, очень долго болит, опять вступила Тата. — Это, кстати, кто сказал, не помните? Вот какой смысл был Марковичу уходить от меня? Зачем надо было разводиться, жениться под семьдесят? Один только смысл: тому, кто тебе всю жизнь отдал, душу сломать. Сломать, умыться от этого слезами, намучиться — и через это самому себе же продлить жизнь. Не кефир и сортир, а дама и драма! Господи, как же надоело все это!

Обеденное время закончилось и день стал клониться к пяти часам: запахи жареного и пареного окончательно отступили перед жарким дыханием пышек, плюшек и других спутников крепкого чая, принятого в полдник.