Пангея

Он, Аршин, ведь совсем никто и ничто. Плюгавенький мальчик с очочками на носу. Папаша из дипломатов, торчал полжизни на Кубе, ром сосал. Мать — посольская барбариска. Сеструха тому же учится, на красной машинке, прикинутая под Барби, подъезжает к МГИМО, откуда он за неуспеваемость был отчислен с третьего курса. Чему был несказанно рад — наконец-то стал человеком, нет?

Мышьяк вышел от Аршина и двинулся по улице вниз. Гнилая стояла погода — начало июня, ни весна, ни лето. Холод, дожди, грязь везде, ни газонов, ни красивых цветов на клумбах.

Справа от перекрестка — возбухший, как флюс, торговый центр с облезлыми кафе и магазинами. Дольче вита. Белла роза. И то и другое совсем дешевенькое, но выкрашенное в белое. Лицемерие белого, отметил про себя Мышьяк. Черное куда честнее, даже если чем-то прикидывается. Потому что родственно углю, земле, золе, темноте, черту лысому.

Мышьяк остановился, закурил, закашлялся, сплюнул.

Вокруг торгового центра кишели узбеки, таджики, китайчики, азербайджанцы, они хаотично сновали, каждый со своим кульком, метлой, тряпкой.

«Вылезли как черви из-под земли, — подумал Мышьяк. — Вылезли и хотят своими склизкими телами пролезть в наши животы».

У Мышьяка была встреча с Лилей как раз у входа в этот центр. Лиля, судя по письмам, толковая, и Мышьяк собирался поручить ей, разобъяснив нюансы, новое дело от Голощапова.

Когда Мышьяк подошел к центру, Лиля уже ждала его.

— Ах, вот ты какой! — не удержавшись, воскликнула она. — Давай лучше ко мне, а?

Мышьяк кивнул, и они перешли на другую сторону, свернули в обставленные на новый манер дворы с разноцветными горками и лесенками на детских площадках.

Квартира у Лили была причудливая, хотя Мышьяка, приехавшего из Парижа, удивить было трудно. Стены красные, двери синие, рамы желтые, пол зеленый.

«А чего, нормально, — заключил Мышьяк, — она ж галерейщица, а они все неспокойные».

— Арсентий, давай выпьем кофе, — спокойно предложила Лиля.

«Речь у нее грамотная, и сама она типа интеллигентка», — определил для себя Мышьяк, — именно то что надо».

Когда Лиля принесла кофе и еще горячий лимонный пирог — видать, ждала его, готовилась к встрече, — Арсентий впервые поднял на нее глаза.

Ничего себе. Вся черная — волосы, глаза, маечка черная в серебристых блестках, шелковые штаны-шаровары, вся черная, а вот лицо белое, кожа очень белая.

— Я нравлюсь тебе? — с улыбкой спросила она. — Хочешь чего-нибудь?

Она глотнула горячего черного кофе, поднялась со стула, расправила плечи, повернулась вокруг своей оси.

— Нравлюсь, а, Арсентий?

Он закашлялся.

Она села на полу у его ног и принялась ласково его, кашляющего, гладить по засаленной коленке.

Он почувствовал горячую волну.

— Ну, давай, — сказал он.

Арсентий сидел весь мокрый от кашля, пожелтевшие от табака пальца пахли чем-тот терпким, кисловато-горьким, но она облизывала эти пальцы, не чувствуя их запаха и вкуса, не видя, что огромные ботинки, казалось, не мытые и не чищенные никогда, делали его похожим на мусорщика.

Лиля перестала целовать его руки, разделась, оставив на себе только золотую цепочку с крестиком, и встала, наклонившись спиной к нему.

— Ну давай же, — спокойно сказала она, — я очень хочу.

Арсентий подошел к ней, каким-то даже любопытным жестом потрогал ее между ног, и она застонала, как в кино, принялась раскачивать бедрами, и Арсентий подумал, что она и вправду умная, что сняла босоножки на каблуках, многие женщины, полагая это сексуальным, часто не снимали босоножек, и ему с его маленьким ростом было неудобно, а эта все правильно рассчитала и сняла, и встала так удобно.

Он подумал о ее теле, хотя все и так у него было хорошо, и он мог бы и не подстегивать себя воображением. Но это было в нем от жизни в сети — обязательно визуализировать. Тело что надо. Округлые бедра, полная грудь, тонкая талия. Телочка, сладкая телочка.

Именно это он и произнес в самом конце, крепко сжимая ее талию в потных руках.

— Сладкая телочка, — прошептал он, с удовольствием завершая обладание. — Сладкая и податливая.

Ему понравилось.

Ему показалось, что он даже как-то отдохнул и подлечился.

— Дай полотенце, — сказал он.

Он вернулся к кофе, пахнущий шампунем, с удовольствием поел, все это время они сидели в полной тишине — он в своей прокисшей робе, а она почти голая, в каком-то условном халатике, который что есть, что нет — один черт, он доедал третий кусок лимонного пирога.