Пангея

Всего через каких-то десять лет Даниил Аршинов ничего почти не помнил о забавах молодости — о хакерах и хипстерах, о спамерстве, троллинге и «аццком» сраче. Жизнь столкнула его с умнейшим человеком из прокуренного переделкинского кабинета, философом и мудрецом, выдающимся знатоком загадочной восточной культуры Киром Гиббелином, который на правах старшего товарища отвадил его от дурной привычки дружить с кем попало и вывел на совершенно другой, свежий воздух. Постарались Данины родители, респектабельная дипломатическая чета, — подновили свою телефонную книгу, и на тебе — нашелся человек с репутацией и с желанием помочь, предложил парню другие дела. Сначала Аршин налаживал по его заданию новую радиостанцию, скрипел и хрустел эфирными частотами, пощипывая за попки молоденьких корреспонденток, потом освежал зачахший телевизионный канал, не важно, что спутниковый, но зато в кожаном кресле и кабинете с видом. Канал был музыкальный, с клубничкой, неплохо приносил, но наступали другие времена, и нужно было добавить в него, как выражался Кир, «умственного сора», чтобы привлечь интеллектуальных крыс, жрущих нынче от голода совсем не тот овес. Аршин хорошо справлялся, сидел на работе ночами, окружил себя юнцами с оттопыренными ушами и прыщавыми подбородками, помногу курил, пил виски, и дело пошло, рейтинги взлетели, его стали звать в более просторные начальственные кабинеты, жать там руку, оставляя на ней неопознаваемые запахи недоступной ему жизни. На этом фоне демоническое влияние Мышьяка выдыхалось: да кто он, залетный вождь-самоучка, командир дешевых сердец, наркоман, возомнивший себя вселенским судьей. Тьфу!

Говорили, что он сторчался. Что его судили за жестокое обращение с женщиной, кажется, с проституткой. Что его осудили за драку с каким-то арабом, и это при том, что увечья Мышьяка были куда существенней. Временами Мышьяк выкладывал в ютьюб отчаянно глупые и агрессивные послания, он благословлял и проклинал, но никто не смотрел его обращения, от слов его разило трупной вонью, а выражение лица навевало летаргический сон.

Поначалу Аршин много говорил о нем с Киром, который, правда, понаслышке, но имел представление, о ком речь.

Кир говорил так:

— Нельзя припадать к ручью, водой из которого торгуешь. Захлебнешься. Торговец наркотиками не должен пробовать героина, иначе превратится из продавца в покупателя. Понимаешь, о чем я? У топора не должно быть своей воли!

Аршин кивал, но понял смысл намного позже.

Кир до своего паралича успел главное — показать и отрекомендовать Аршина непосредственно тем, чье слово открывает путь к чудесным берегам, к сладости приказывать, решать, действовать. Даниил добротно трудился, отпустил бороду и к тридцати пяти годам изрядно обрюзг, размордел, выпив и съев слишком много плохой еды в неурочное время.

Иногда Даниил даже писал что-то за Кира, выведшего его в люди, — какую-нибудь важную речь, которую потом в высоком исполнении сам же и транслировал по своему скромному каналу, где на студийных задниках все время слезала краска, а осветители от вечного опохмела не могли вспомнить свое имя.

Даниил был надежный Киров ученик. Прилежный. Любивший есть из рук.

Из этих же рук он взял и жену — начитанную умницу, писательскую дочку Марту, отбил у какого-то проходимца, высокопарного болтуна, владельца местного ресторанчика. Кир был уж совсем больной, мычащий, — но он как будто подмигнул Даниилу, когда Марта с тогдашним Павликом вошли в комнату, где они с Даней как будто беседовали. Павлик обхаживал тогда Киру Константиновну, искал ее поддержки — и премного был огорчен, когда Даниил стал носить Марте книжки, водить в театр и на концерт. Марта полюбила его искренне, от души, приняла на руки всю его нервотрепку, душную работу, невозможность принадлежать себе, а вместе с этим и сытую беззаботную жизнь, не лишенную и впечатлений: они изредка путешествовали, выскакивали из замусоренной и сияющей фальшивым денежным сиянием Москвы, мчались к европейским камням, к восточным закатам, плыли по морю, валялись на душистом лугу. Они спали подолгу в богатых отелях, наслаждаясь ситцевыми сновидениями, неспешно завтракали на белых скатертях у больших окон с видом на центральную площадь, бродили, взявшись за руки, улыбались таращившимся на них с тарелок морским гадам, пачкали руки и лицо соусом, вгрызались в скользких моллюсков. Жили — пускай всего по несколько дней в сезон — как парочка из рекламы шоколадных конфет, но ведь все-таки жили, жили!

Когда Марта родила девочку с синдромом Дауна, ход счастливых часов остановился. Они оба испуганно посмотрели друг на друга, не решаясь предложить самое ужасное решение — отказаться, ездить навещать до конца ее дней, платить не жалея денег, любить всем сердцем, но все же не ставить на своей собственной жизни крест, связав себя по рукам и ногам с больным уродцем.

Кто первый сказал это слово — уродец?