Пандора в Конго

– Я не уполномочен говорить об этом.

– Вы ожидаете конца войны, не так ли? Да будет вам известно, что военные преступления не имеют срока давности, – соврал я, чтобы напугать его, а потом закричал на своем французском языке мелодраматическим тоном: – Jamais![10]

Но мой порыв не возымел на него никакого действия; он снова, как всегда, напоминал глухого краба.

– Вас ищет правосудие? – настаивал я. – Но какое? Правосудие людей или суд Господень?

– Нет! – прозвучал его лаконичный и одновременно возмущенный ответ. Но вдруг, противореча самому себе, он изменил его на противоположный: – Да!

– Объяснитесь.

– Не могу.

– Вы просто не хотите! – обвинил его я. И, поскольку он снова погрузился в молчание, я заключил: – Учтите, я не верю ни одному вашему слову.

Потом я еще не один раз, хотя и не слишком часто, возвращался к этому разговору, а если выразиться точнее, допросу, но всегда наталкивался на его уклончивую манеру говорить. С моей точки зрения, люди, которые уходят от прямых ответов, обязательно оказываются или жуликами, или самозванцами. Очень вероятно, Модепа принадлежал к обоим этим разрядам. Я внимательно следил за ним.

Теперь о книге: к концу тысяча девятьсот семнадцатого года вторая редакция ее была практически завершена. Однако, прежде чем писать последнюю главу, я решил подвергнуть весь текст внимательному, пристальному и критическому прочтению. Сказано – сделано. Вывод? Книга оказалась откровенно дрянной.

В тот вечер мы устроили веселый ужин, хотя для этого не было никакого особенного повода. Просто жизнь была прекрасна. Супруги Мак-Маон жили счастливо. И у них была целая ватага отпрысков. Почему бы нам было не отпраздновать это событие? После ужина мы пропустили по паре рюмочек, а Мак-Маон и Модепа устроили конкурс песен. (Мак-Маон пел ирландские песни, потому что ему хотелось петь, а Модепа – африканские, потому что ему так велел Мак-Маон.) Госпожа Мак-Маон любезно подавала десерт. Каждый раз, когда она ставила на стол новое блюдо, супруг дарил ей нежное «спасибо, милая» и пожирал ее глазами.

Я все еще не мог привыкнуть к тому, что они были женаты. Но наблюдая за ними, видя то пространство добра и благополучия, которое было ими создано, мне оставалось только от души восхищаться ими.

Я подошел к печке с коленчатой трубой, которая стояла в углу комнаты. Мак-Маон обратил внимание на то, что мне понадобилось очень много бумаги, чтобы растопить ее. Он спросил меня, что это я делаю.

– Да так, ничего. Жгу кое-что.

Это «кое-что» было результатом работы на протяжении целого года, а именно – вторым неудавшимся вариантом книги. Но я поступил правильно. Мне было совсем не жалко уничтожить то, что заслуживало уничтожения. Мною владела навязчивая идея. Я мог бы писать и переписывать свою книгу тысячу раз, без отдыха и перерыва, я знал историю Маркуса Гарвея так хорошо, что ориентировался в ней с уверенностью сомнамбулы. Мне не было дано обнять Амгам, но я мог описывать, как обнимал ее Маркус.

Короче говоря, работая так, через год я в конце концов закончил третью и окончательную версию истории Амгам и Маркуса Гарвея.

Я сам был взволнован до слез. Что же именно так трогало меня в этой книге? Ее литературные красоты? Нет. Красота всегда уязвима: книга, которую я пишу сейчас, – это та же самая история, которую я написал шестьдесят лет назад, но по форме она от нее разительно отличается. Правда, которая в ней заключалась? Тоже нет. С того дня, когда я сделал свои первые записи о приключениях Маркуса в Конго, и до того момента, когда я смог созерцать огромную перевязанную бечевкой стопку листов, мне довелось услышать миллионы слов. Мы с Гарвеем до полного изнеможения много раз перебирали детали всех сцен. Но в каждой новой версии Маркус что-нибудь добавлял или убирал. Откуда мне было знать, какой из его рассказов более всего приближался к действительным событиям, которые произошли в Конго? Память Маркуса не была безупречной. Точнее сказать, его память ничем не отличалась от памяти любого другого человека, которая изменяет очертания событий по мере того, как они отдаляются от нас во времени. Я часто находил несоответствия в своих записях, но, когда просил Гарвея уточнить какие-то детали, его новый рассказ только вносил дополнительную путаницу. Мне не в чем было упрекнуть беднягу. Со мной происходило то же самое, потому что книга превратилась также и в часть моей памяти, и, соответственно, я тоже прибавлял и убирал какие-то подробности, под действием тех же предательских механизмов. Кроме создания трех полных версий я еще и каждую страницу переписал десятки раз. Если бы нам удалось сравнить первый вариант записи какого-нибудь эпизода с последним и окончательным, наверняка мы нашли бы там столько же отличий, сколько их было в устных рассказах Маркуса. И речь вовсе не шла о том, чтобы сознательно исказить оригинал, просто стиль становился толкователем содержания.