Когда дверь наконец отворяется, Эдвард встает, прижимая свой «Опыт» к груди. Корнелиус Эшмол, его старинный (и единственный) друг, направляется к нему, и паркет скрипит под его тяжелыми шагами. Эдвард выдавливает улыбку надежды, но по выражению лица Эшмола понимает, что тот пришел с дурными вестями. Подойдя к нему, Корнелиус виновато качает головой.
– Только два голоса «за».
Обескураженный, Эдвард опускается на оттоманку, и сжимающие опус руки безвольно повисают между коленями.
– Это моя третья попытка, Корнелиус, я все так тщательно…
– Ты же знаешь методы Гофа. Я тебя предупреждал. Ему требуется нечто менее загадочное, основанное на научных изысканиях в области древностей.
– Но в отсутствие фактов, Корнелиус, приходится прибегать к логическим допущениям! – Эдвард поднимает доклад и трясет им перед лицом друга. – Мне казалось, этого будет довольно. Мне правда так казалось. Я углубился в детали. Мои рисунки…
– «Любитель» – боюсь, так они тебя назвали, – скривившись, отвечает Корнелиус. – Они все еще не могут забыть таких, как Стакли. Если для тебя это станет хоть каким-то утешением, они сказали, что ты – многообещающий исследователь. Основательность твоих описаний и впрямь произвела на них глубокое впечатление.
– Хм…
Длинноногий Корнелиус присаживается на корточки.
– Многие, – учтиво продолжает он, – принимаются в Общество уже в зрелом возрасте. Некоторые – глубокими стариками.
Эдвард бросает на друга печальный взгляд.
– Полагаешь, это может меня успокоить? – И добавляет: – Тебе-то самому лишь тридцать!
– Но я познал все прелести Гран-тура. Целое лето я раскапывал итальянские гробницы, а по возвращении смог посвятить свое свободное время научным интересам. К тому же мой отец – член совета Общества! – Видя, как сильно расстроен Эдвард, он ободряюще кладет руку на плечо молодому человеку. – Я вовсе не хочу кичиться перед тобой своей счастливой судьбой, но именно такие обстоятельства имеют решающее значение. Подумай сам, как бы ты собой гордился, если бы тебе удалось заполучить место в Обществе лишь благодаря собственным заслугам. Добиться этого не с помощью уловок, а исключительно своим талантом.
Но Эдвард качает головой.
– Насколько же легче тем, у кого есть деньги, добиваться того, что недоступно остальным.
– Ну вот, теперь ты впал в мелодраматичность.
– И это говорит человек, который богат с рождения!
Корнелиусу на это нечего ответить, оба замолкают и вслушиваются в завывания ветра, резко стучащего в оконное стекло. Потом Корнелиус толкает локтем колено Эдварда.
– А помнишь, когда мы были мальчишками, я хвастался, что могу без остановки проплыть до беседки посредине пруда и обратно?
Эдвард улыбается, вспоминая об этом.
– Ты смог осилить только половину пути, начал барахтаться в камышах и едва не утонул.
– А ты сидел в лодке рядом со мной и все уговаривал плыть дальше, не сдаваться, хотя мы оба понимали, что я сглупил, пустившись в этот заплыв.
Так у них всегда и бывало: один подбадривал другого лишь по той причине, что это доставляло ему удовольствие, а вообще же они слишком разные – как вода и вино. Корнелиус был богачом по сравнению с бедняком Эдвардом, хорошо образованным – по сравнению с самоучкой, брюнетом – рядом с блондином. А Эдвард был молчаливым рядом со словоохотливым Корнелиусом, низкорослым в сравнении с долговязым, неудачливым – рядом с везунчиком. Насколько странным дуэтом они были когда-то, настолько же странный представляют собой сейчас, и оба смеются, вспоминая детство, хотя смех Эдварда намеренно приглушен. Улыбка Корнелиуса дрожит и тает. Они вновь погружаются в молчание. Но ненадолго.
– Мне правда очень жаль, Эдвард. Не знаю, что еще сказать.
– Ничего и не надо говорить.
– Кроме разве что… ты не сдавайся! Хотя, полагаю, подобные трюизмы в данной ситуации еще больше тебя удручат.
– Ты правильно полагаешь.
Пауза.
– Но нужно сохранять присутствие духа. Я буду поддерживать тебя, чем смогу, сколько бы это ни стоило, в чем бы ты ни нуждался. И ты знаешь, что так и будет.
– Даже если я сглупил, пустившись в этот заплыв?
– Даже если так.
Эдвард ничего не говорит; ему так горько, что слова Корнелиуса не находят отклика в его душе. Сколько уже потратил Корнелиус на то, чтобы ему помочь? Сколько времени ему позволили провести вне переплетной мастерской? Эти мысли больно ранят его, вгоняют в стыд, и Эдвард встает, ероша пальцами шевелюру.
– Мне пора.
Корнелиус тоже выпрямляется в полный рост.
– Работа может подождать, сам знаешь.
– Не может. Я вот… – Эдвард вздыхает, трясет головой и чувствует, как горячий укол унижения обжигает кожу, словно тавро. – Мне нужно идти.