Памир без легенд (рассказы и повести)

-- А вот именно, обязан. Карать нужно, но только сознательных врагов, неисправимых... Тебе мстить хочется? А это нельзя. Я понимаю,-- чувство. Человеческое чувство. Я не меньше тебя негодую и возмущен. Но у меня котелок-то варит еще. На то мы и партийцы, чтоб проводить правильную политику. Проще всего было бы выслать тебя с двумя пулеметами и сказать тебе: ликвидируй! И пошел бы ты жечь и рубить всех поголовно. А что вышло бы из этого? В лучшем случае--спокойствие, основанное на страхе, и глухая ненависть, в худшем -- десяток новых банд и новые жертвы с обеих сторон, а все советские начинания, все культурные завоевания революции могли бы здесь, в этих глухих местах, полететь на ветер, и нас обоих следовало бы расстрелять! И все это получилось бы только потому, что у нас чувства, перевесили разум. Или ты иначе думаешь? Ну, говори тогда, чего же ты молчишь?

Топорашев вскочил, подошел к столу, ткнул папиросой в ламповое стекло. Повернулся и оперся об угол стола.

-- Так что ж, по-твоему, надо делать? Для чего тогда мы сюда пришли? До каких пор ждать?

-- Пришли мы сюда, чтоб действовать. Но сейчас надо действовать мирным путем. Мы начеку. Мы не спим над оружием. Но если ты сделаешь хоть один Быстрей не для самозащиты, я ни с чем не посчитаюсь: ни с молодостью твоей, ни с нашей дружбой,--живо в трибунал попадешь... Вот пришли они сюда, видал сам, попробовали, что такое чекистские пули. Ясно, что в рот им смотреть мы не будем, когда на нас нападают. А без этого, смотри, Топорач, держи выше голову. Бирюков и Олейников -- это эпизод, частный случай. Как и экспедиция, вот, и как эти--мургабцы...

-- Ты мне о мургабцах не говори... Ну, наши еще туда-сюда, бойцы... А баб-то, а детей-то за что?

-- Ты дурень, Топорач, ну, как есть дурень. Вот за то-то и боремся мы, чтоб таких мерзостей не было. Что мы намерены делать? Мы должны разбудить в них классовую сознательность. Пусть только поразмыслят бедняки, кто такие их курбаши. Подожди... Вот расколется банда, вот увидишь, расколется, половина сдастся, сама к нам придет, ну, а тогда видно будет--кто руководы, кто коренные басмачи, кто мерзавцы по убеждениям. Эти от нас не уйдут, сдающиеся сами приволокут их, когда бояться их перестанут. А не приволокут--мы сумеем добраться до них... Потому-то и не будем мы выступать завтра. Я отменяю приказ. Еще спорить будешь?

-- Как не будем выступать? Почему отменяешь? В чем дело? А что будут думать бойцы?

-- Не беспокойся. Бойцов-то своих уж я знаю. Если б спросить кого из них, знаешь, что ответили бы? "Правильно, товарищ командир, понимаем: выступать не годится..." Вот. Признаешь, что я прав?

-- Хватит. Признаю, ладно уж. Прав, конечно, умом прав, а только не уверен я, что из ума твоего толк поучится, сомневаюсь, чтоб вышло у нас что-нибудь, с басмачами... А что я спорю, так и меня должен же ты понять...

-- Понимаю, Топорач, очень хорошо понимаю! А то б и не спорил. А с басмачами выйдет, уж это ты будь спокоен. Я знаю, что делаю... А ну, давай спать. Вон Юдин с Русиновым в обнимку храпят, да и все остальные... Светать скоро станет...А вы чего не спите, Лукницкий? В плену отоспались, что ли?

2

Открытое партийное собрание бойцов. Бойцы сидят рядами по каменистому склону горы, возносящейся над заставой. Между ними--командиры взводов, Юдин, я, жена и ребенок Любченко. Солнце и тишина. Только река Гульчинка под нами тяжело переваливает через камни бурлящую воду. Проезжие киргизы, любопытствуя, тешились и расселись вокруг. Слушают, переспрашивают друг друга.

Черноусов заводит речь. Он говорит все то, что я уже знаю: о мирной политике, о самозащите, о том, что на селение нам помогает, об убитых пограничниках. Бойе задают вопросы. Любченко читает приветственную телеграмму, адресованную партконференции: "...бойцы, сознательно стоящие на боевом посту...", -- и каждое слово телеграммы оправдано жизнью каждого из бойцов. И только смолкает Любченко, выходит вперед с листком бумаги в руках политрук Демченко. Его голос высок и звонок:

-- Товарищи!.. Вот тут... Я оглашу. Заявления поступили... Товарищи, внимание!.. "В ответ на вражеский происк врагов Коммунистической Революции и убит наших товарищей, незабвенных героев, погибших на боевом посту, в лице басмачей, которые есть насильнин рабочего класса и трудового дехканства, я, боец Н-ского эскадрона, Н-ского кавполка, заявляю о своем желании вступить в славные ряды ВКП(б). К сему подписался...

Демченко читает заявления одно за другим. Кончив чтение, Демченко улыбается еще раз и переводит глаза на собрание.

-- Товарищи!.. Тридцать два... Тут тридцать два заявления!

Никто не задумывается о неуклюжем слоге прочитанных заявлений. Собрание продолжается.

3

День за днем проводили мы на заставе. Играли в шахматы, слушали гармонь. Демченко бренчал на гитаре и уходил на реку ловить рыбу "маринку" и все на деялся угостить нас ухой из форели. Всем было скучно, но все обладали хорошей выдержкой.