Памяти Станислава Лема

Константин Крылов Памяти Станислава Лема

В бесконечной звездной пустоте внезапно происходит малюсенький, просто микроскопический проблеск сознания — моего или вашего, муравья или какой-нибудь птички, — а потом, когда кончается жизнь, он гаснет, и продолжается это бесконечное ничто. Мне кажется, этому сознанию стоит блеснуть.

Станислав Лем

Когда-то — очень, очень давно, в прошлом тысячелетии — милая взбалмошная девушка рассказывала мне, как боялась в детстве весны. Потому что была уверена: чтобы весна пришла, кто-то должен умереть. Откуда в ней взялась такая вера, она не помнила — то ли кто-то сказал, то ли сама додумалась. Но капель и птичьи трели у неё всегда вызывали одно чувство: кто-то умер, чтобы природа могла ожить (Если интересно, на эту тему — см. здесь и здесь).

27 марта 2006 года, в понедельник, днём, в евросоюзном тёплом Кракове, в кардиоцентре клиники «Коллегиум Медикум» Ягеллонского университета скончался Станислав Лем.

Помню, в Москве никак не могла кончиться мокрая холодрыга, подъезжающий апрель застрял в районе станции «Москва-Сортировочная». Я отогревался после улицы чёрным сапожным чаем и читал сетевые сплетни. Выскочило и про Ягеллонский университет. В пыльном чулане памяти со звяканьем расцепилась какая-то пружина, я вспомнил ту девушку и невольно подумал: это же надо, ведь целый Лем умер, — может, хоть теперь распогодится?

Но нет. Холода, отступив на пару часов на заранее подготовленные позиции, перегруппировались и ударили по новой. Равнодушная природа в очередной раз показала нам свою вечную красу.

I

Станислав Лем родился 12 сентября 1921 года во Львове. Точнее говоря, в Лемберге: именно так назывался этот город в составе Австро-Венгрии и довоенной Польши (с 1772 по 1918). Нынешняя главная опора «свидомого украинства» и злобной галицийской местечковости, Лемберг в те годы представлял собой типовое местечко «в его наивысшем развитии»: половину населения составляли поляки, треть — евреи, оставшиеся проценты — окатоличенные в униатство малороссы. «Украинским городом» Лемберг стал только после второй мировой, при обстоятельствах довольно-таки драматических.

Но тогда до этого было ещё далеко. Послевоенный бург, отошедший к свежеобразованной Польше, торговал, богател и всячески обустраивался. Забегая вперёд, отметим: того обустройства хватило аж на последующие семьдесят лет.

Лем появился на свет в преуспевающей еврейской семье Сабины Воллер и Самуила Лема. Впрочем, тут нужна оговорка: еврейство семьи было почти номинальным — по понятиям того времени, конечно. Оба родителя считали себя (и были) вполне ассимилированными, давным-давно приняли польское католичество, а отцово семейство даже щеголяло баронским титулом. Поэтому Станислав (демонстративно названный типично польским именем) воспитывался как добрый католик. Когда он стал сознательным атеистом, то остался католиком: веря в то, что Бога нет, он имел в виду прежде всего католического Deus’а.

Станислав был жданным и желанным ребёнком. Мать в нём души не чаяла, а отец, Самуил Лем, врач-ларинголог, ветеран, хороший специалист и хороший человек, больше баловал ребёнка, чем специально «занимался развитием». Над ним хлопотали; в нём души не чаяли; к тому же мальчишка был обаятельным и умел вызывать умиление не только у родителей, но и у прочих взрослых.

По идее, при таких-то отношениях с окружающим миром маленький Станислав должен был ощущать себя центром Вселенной. Тем удивительнее, что с самого раннего детства Лем чувствовал прямо противоположное. Он всегда знал каким-то нутряным чутьём, что его существование — незаслуженно выпавшая удача, которой вполне могло и не быть.

Особенно это чувство усилилось после немецкой оккупации, но корни его — из детства, из семейной истории. Так, отец не раз рассказывал маленькому сыну, как во время первой мировой он попал в австро-венгерскую армию. По ходу Лема-старшего занесло на Украину, где его чуть было не расстреляли красные. Спас чекист, еврей, который вдруг узнал человека, когда-то давно лечившего его дядю-парикмахера. В качестве ответной любезности благодарный чекист оставил пану Самуилу жизнь. Наверное, благочестивый барон усматривал в таком повороте судьбы перст Божий — или уж, во всяком случае, нечто вроде космической справедливости: однажды сделанное добро вернулось с процентами. Станислава это раздражало ещё тогда: он никогда не верил в добро с процентами.