Память о мире

— У него был телескоп, по ночам он смотрел на звезды. Люди считали, что он свихнулся. После того урока мы шли домой вместе — учитель жил по соседству. Долго брели вдоль дощатого забора, нагретого солнцем. У него в руках был старый кожаный портфель, кое-где неумело зашитый толстой синей ниткой. Меня давно это занимало, но лишь тогда я набралась смелости и спросила, почему он живет один.

Один? — он словно проснулся. Что значит один, Мария? В Софии, я там учился, у меня была жена, но она ушла. Любая женщина рано или поздно уходит, хотя большинство до конца остаются где-то рядом.

Почти минуту она собиралась с силами и только потом снова заговорила:

— Я думала о нем до самого вечера. Вот дура-то, правда? Решила ему написать, но испугалась белого листа, написанные слова становятся страшными. Дождалась темноты и, как воровка, пробралась к нему в дом.

Близилась полночь, когда учитель обычно смотрел на звезды. На мне была ночная рубашка и домашние туфли, я вся дрожала — от холода?

Ужасно скрипели ступеньки, старые деревянные ступеньки, стертые его ногами. Я боялась, как бы не проснулась хозяйка. Не знаю, зачем я шла, но дрожь меня била, наверное, не только из-за ночной прохлады.

Ясным, будто только что вытертым от пыли, было небо. В первый раз я изведала чувства, делавшие меня женщиной… Поцелуй Бориса не в счет. Я решила не стучать, а сразу от двери подойти к нему. Время ли всему виною или одиночество — не знаю. Страшновато я, должно быть, выглядела в темноте его мансарды в своей белой ночной рубашке. Летучих мышей и призраков я и сама боялась.

Безмолвно вошла, увидела его, склонившегося к окуляру телескопа.

Силуэт четко вырисовывался на фоне светлого квадрата чердачного оконца.

Я приблизилась и поцеловала его в лоб, и лоб этот оказался совершенно ледяным. Он отправился к своим звездам. Навсегда.

Время утекло сквозь его пальцы.

Уронив голову на костлявое колено, я заплакала. И сидела, и плакала, и прощалась; целовала тонкие пальцы, сухие жилы на шее, горькие от дыма губы. Время, дети мои, это непостижимая жестокость. Я осталась с ним почти до рассвета. Я опоздала? Или он поспешил? Ведь я-то шла к нему, как невеста… Не надо мне было об этом рассказывать. Разве тебе интересно? Тебе этого не понять.

Вдруг Мария резко встает и уходит, а мне хотелось еще и еще слушать ее голос, в котором были и журчание, и белизна, и ветер.

Разве может быть в голосе журчание и белизна? Я запутался в собственном воображении. Я видел воочию всё, о чем она рассказывала, превращал ее слова в живые картины со звуком и запахом; этих картин можно коснуться, при желании в них можно даже войти. Те-то утверждают, что внутреннее зрение вложено в меня изначально. Может быть, но значит, до сих пор оно дремало, а вот Мария его разбудила, заставила действовать — ведь то, о чем она рассказывала, было красиво…

Красота? До появления Марии — всего лишь мертвое слово, после нее неясное ощущение. Ян считает, что мне никогда не понять красоту, потому что я не человек. А я и не желаю быть человеком! Да я ничуть не менее…

Вот тут я всегда останавливаюсь: что «ничуть не менее»? У них нет даже слова, которое меня определило бы! Для совершенства в словаре есть один-единственный набор букв: Ч-Е-Л-О-В-Е-К. А тот, кто человеком не является?

Тот застрял куда ниже, утверждают они, на самых первых ступеньках. А если этот «тот» не там?

Так я сам запутываюсь в собственных мыслях: человеком я быть не хочу, потому что я не человек, а кем хочу быть, я и сам не знаю. Мне хватило бы и равенства с ними. И пусть они найдут слово, чтобы меня определить.

Только и всего, почему они этого не понимают?!

РАЙНХАРД МАКРЕДИ:

Не то на третий, не то на четвертый день я решил к нему зайти. И тогда впервые в открытую столкнулся с его характером.

Войдя, я уселся в кресло.

— Ну-с, вот мы и закончили, — сказал я.

— Во-первых, добрый день.

Он сразу же, с первых дней повел себя нервно и упрямо.

— Что за претензии! Время суток для тебя не имеет значения, биоритмами ты не связан.

— Зато ценю воспитание, — нагрубил мне он.

Очевидно, линию поведения по отношению к нам он уже выбрал. Почему он остановился именно на таком варианте я не знал, не понимаю этого и сейчас. Но попытку найти взаимопонимание все-таки предпринял; объяснил ему, что причин вести себя столь вызывающе у него нет, что я многое для него сделал. Тем не менее он по-прежнему был резок и груб, даже принялся меня оскорблять. Тогда я перешел в наступление:

— Вчера вечером я предложил не спешить с отчетом, который мы должны в ООН. Со мной все согласились.

— Мотивы? — спросил он.

— Мы решили пару месяцев выждать, надо проследить, как ты будешь развиваться. Ян и Владислав опасаются за устойчивость твоей психики.

Отступать он вовсе не собирался и резко переменил тему:

— Моя судьба мне небезразлична. А об этом вы молчите. Итак… после того, как отчет будет представлен. Вероятно, вам что-то от меня понадобится…

— У ООН свои планы. Руководствоваться мы намерены ими.