Палач, сын палача

Все члены у них часто истерзаны от пыток, груди висят в клочьях; у одной переломаны руки, у другой голени перебиты, как у разбойников на кресте, они не могут ни стоять, ни идти, так как ноги их размозжены тисками.

Протестантский проповедник шестнадцатого века, имя не известно

Ошарашенный нежданным ударом Филипп обшарил углы, точно опасаясь, что его собственные глаза играют с ним злые шутки. Но и это не помогло.

Не зная, что предпринять, Филипп Баур вышел в коридор, и тут взгляд его упал на приоткрытую дверь пыточного зала. С пугающей остротой Филипп припомнил незапланированный визит в тюрьму сразу же трех палачей и то, как раскачивалось из стороны в сторону его дьявольское изобретение, его лучшее творение – красота и гордость – ведьмина колыбель!

Не помня себя от ужаса и уже не опасаясь быть застигнутым, Филипп вошел в пыточный зал.

В свете развешенных по стенам канделябров со свечами взад и вперед со слабым скрипом раскачивалась огромная похожая на гроб люлька – кобыла. Брюхо кобылы было красным от свежей и запекшейся крови, из кровотока мерно капали тяжелые капли так, словно чудовищная кобыла менструировала.

Пол под люлькой тоже был весь в крови. Должно быть, пытка была долгой, и лежащая в люльке женщина лишилась всей своей крови.

Палача и второго тюремщика не было поблизости. Они отправились отдохнуть, в то время как их жертва продолжала корчиться на врезавшихся в ее бока гвоздях.

Не помня себя от страха, Филипп подошел к люльке и, взявшись за края, хотел было заглянуть внутрь, как вдруг из люльки вынырнула окровавленная голова с одним глазом и мокрыми от крови патлами. Воя от боли, чудовище схватило Филиппа за горло и, мерзко вереща, начало душить.

Налитый кровью единственный голубой глаз исчадья ада светился безумием, второй болтался на нитке. Правое ухо было разорвано, губы и нос превратились в сплошные раны. Брызжа в лицо Филиппа кровавой слюной, женщина усилила хватку, но ее мокрые от крови руки неминуемо соскальзывали с шеи бывшего палача, так что превратившийся было от страха в соляной столб Филипп сумел, наконец, разжать мертвую хватку, швырнув ведьму во вновь начавшую раскачиваться люльку.

Несколько секунд длилась агония, после которой женщина вдруг затихла.

Филипп хотел уже покинуть пыточный зал, как вдруг внимание его привлекла лежащая на скамье, где обычно отдыхал между пытками палач, ладанка. Точно такую же покойная Жанна давным-давно подарила Эльзе.

Отлично зная, что от арестованных принято отнимать вещи и ценности сразу же после доставки их в тюрьму, Филипп смотрел на дешевую вещицу полными слез глазами, повторяя про себя припев полузабытой детской песенки:

«Счастье бывает.
И чудо бывает.
Где-то бывает,
Где-то не здесь.
Только я знаю,
Только я знаю –
Счастье – оно где-то есть».

Так пела маленькая Эльза. Крошечная Эльза Баур, ради которой отец был готов заниматься любой работой. Ради этой светленькой головки в кудряшках и голубых лукавых глазок он жег и вешал, рубил и колол. Ради того, чтобы любимый ангелочек ни в чем не нуждался. Чтобы у нее все было, и сейчас…

Стон отвлек Филиппа от раздумий. Он решительно поднял со скамьи ладанку и, поцеловав, надел себе на шею, растерев лицо кровавыми руками. Получилось не очень здорово. Но он этого не понял.

Подошел к люльке. В луже собственной крови, не похожая на человека перед ним лежала искалеченная и не могущая умереть женщина. Единственный голубой глаз на красном от крови лице выражал отчаяние.

Филипп вспомнил голубые глаза дочери и, заплакав, вынул из-за пояса нож.

Голубой глаз глянул на него с пониманием и немой мольбой. Кровавое распухшее веко медленно закрылось и снова взлетело вверх, словно женщина пыталась кивнуть.

– Прощай, Эльза! Прощай, мой ангелочек, – прошептал Баур и вонзил нож в сердце страдалице, закричав при этом и заплакав от боли.

Он снова посмотрел на замученную женщину, но теперь уже не ощущая омерзения. Одна только жалость и неизбывное чувство вины.

Прижав к груди безвольный, окровавленный труп, он плакал, чувствуя, как теплое от крови тело в его руках постепенно остывает.

Наконец он сумел разжать объятия и уложить труп обратно в люльку, которая уже не могла причинить несчастной боли.

Потом он извлек из тела свой нож, закрепил его в стоящих рядом козлах, набрал в легкие воздуха и хотел уже упасть на лезвие, когда вдруг пыточный зал огласился тихим, словно ангельский колокольчик, голосом его дочери.

Остановившись в последний момент, Баур уставился на стоящую в дверном просвете женщину. Эльза была одета в тонкий белый саван, который окутывал ее остриженную головку, и причудливым образом закручивался на теле, так что казалось, будто Эльза в платье.