Пагуба

— О чем интерес имеешь? — гундосил все такой же равнодушный голос.

— О прошлом, — прищурился Данкуй.

— Кто?

— Данкуй, милостью Пустоты, — расплылся в усмешке старшина тайной службы. — Хочу говорить с провидцем.

— Провидец нездоров, — пробурчали за воротами, но засов заскрежетал, и створки ворот пошли наружу. На свету появился седой старик в серой куртке, серых портах и стоптанных сапогах с дырами.

— Жив еще, Ирмалант?

— Только волею Пустоты, только волею Пустоты, — загундосил старик. — Продуло, однако. Спину ломит.

— Ее у тебя ломит последние лет двести, — усмехнулся Данкуй. — Поговорить надо, приятель. Одно с другим составить, другое прочь раскинуть. Есть у меня подозрение, Ирмалант, что всплыл очередной отпрыск Эшар.

Разговор Данкуя с седым старцем был долгим. Закончился он только на следующее утро. Тени ждали старшину тайной службы у выхода из Парнса. Один из них доложил, что десять лет назад в деревне погибли под обвалом отец с малолетним сыном. Нашли их не сразу, но обряд провели как положено, разложили костер на алтаре, да ненастье по домам загнало. Наутро слышали выстрелы в горах, а потом оказалось, что дождем костер прибило, но на алтаре остался только взрослый, ребенок пропал. Второй сообщил, что Курант в Хастерзе представление давал, но приемышей у него было только двое. Вернулся года через два уже с тремя.

Данкуй слушал, улыбался и кивал каким-то собственным мыслям.

— Ну что еще? — наморщил он лоб, увидев вопросительное выражение лиц верных слуг.

— Сиуна видели мы, — сказал один из них, переглянувшись с приятелем. — Хиланского сиуна. Вот прямо здесь, у входа в Парнс. Стояли тут, языками чесали, оглядываемся, а он словно каменный столб, как истукан какой за спиной появился. А как оборотились, он пылью рассыпался, так смерчем и улетел!

— Выходит, языком чесать надо меньше, — рассмеялся Данкуй и послал лошадь в сторону столицы.

Квен лег спать сразу после того, как Далугаеш покинул его. Давно уж так сложилось — когда голова начинала трещать от размышлений, следовало поспать. Недолго. Хватало часа или двух. Зато потом решения принимались на свежую голову, да и спешка куда-то пропадала. А решение принять следовало. Со дня на день должны были прибыть посланцы клана Смерти, а вслед за ними или раньше и ловчие Пустоты. О последних Квен и думать не мог без дрожи. Хотя именно к воеводе явиться должны были только первые. А у прочих и правитель иной, и отчета с них не стребуешь. Да и не нужен тот отчет. Ни мгновения не сомневался Квен, что возникнет нужда, и явятся ловчие Пустоты прямо в его дом, и не только спросят то, о чем захотят, но и голову снесут без раздумий. Но теперь его волновало другое. И в том числе то, о чем известил его Далугаеш.

В этот раз Квен спал недолго. Получаса не прошло, как поднялся, ополоснул лицо холодной водой, подошел к столу, на котором лежал старый сломанный меч. Простенький меч, неплохой стали, но работы обыкновенной, красная цена ему была бы пара золотых, оружейники Хилана, пожалуй, клинок бы получше сообразили, все-таки и глубоких зазубрин не счесть, да и что теперь говорить о мече, если переломлен он пополам? Нечего было бы говорить, если бы не вытравленный значок на клинке. На четыре пальца пониже гарды. Как раз там, где у хорошо отбалансированного оружия находится центр равновесия. Значок был багровым. Точно таким, каким отмечались мечи клана Смерти. И сломан меч был в соответствии с правилами клана Смерти. Оружие не должно достаться врагу. Если воин клана Хара умирает, он ломает собственный меч. Помнится, когда-то Квен дивился этому правилу, и не тому обстоятельству, что лучше бы умирающий воин оставлял меч сыну или внуку, а другому. Как можно сломать меч, если тебя самого уже убили? Перемогли в схватке, проткнули сердце или вовсе снесли башку с плеч? Прежний воевода, который и впрямь закончил жизнь в придорожном трактире, сказал тогда, что ни снесенная башка, ни проткнутое сердце ничего не значат. Умирая, воин клана Смерти ломает свой меч. Ломает даже мертвым. А если не сумел сломать, значит, не был он воином клана Смерти. Слепой Курант, выходит, был им до конца своих дней. И, уходя в Пустоту, сделал все как должно. Стоял насмерть, прикрывая своих, почти всех спас, пусть и ненадолго. И увел с собой в Пустоту дюжину ловчих.