Падение в реку Карцер

Дженнифер была вполне страстной, ее руки часто обхватывали мою спину и сжимали предплечья. Она принимала активное участие в процессе. Порой закрывала глаза для полного погружения, а иногда смотрела так пристально, что это еще больше меня распаляло. Мои руки ощупывали все ее тело. Несколько раз я прижимал ее тонкую, изящную шею и наслаждался полным контролем над этой порхающей бабочкой, трепещущей в силках. Еще я закрывал ей рот ладонью, но не для того, чтобы заглушить ее громкие стоны, ласкавшие мне слух, а все с тем же желанием доминировать. Потом, уже стоя сзади, я так сильно сдавил ей талию с двух сторон, что Дженнифер неопределенно вскрикнула – то ли от боли, то ли от удовольствия. Я испугался, что переборщил и притянул ее спиной к себе, нежно обхватив грудь и шею. Стал покрывать ее поцелуями, как бы извиняясь. Но вскорости вернулся к прежней роли. Оставаясь в той же позиции, завел ее руки за спину и схватил за волосы, так что ей пришлось выгнуться.

Во время процесса у нее уже случилось несколько оргазмов, но, по-моему, самый яркий был вместе со мной. И как только все закончилось и туман наслаждения рассеялся, я подумал, что это слишком хорошо, именно поэтому – нереально. В жизни такие сочетания удаются очень редко и уж точно не с первого раза, когда люди еще не до конца друг друга чувствуют.

После секса мы еще минут десять просто лежали на ковре в обнимку и временами говорили милые банальности. Затем я спросил:

– Хочешь первая пойти в душ?

Она с улыбкой покачала головой.

– Я уже у себя схожу. Иди ты.

Я поцеловал ее, поднялся и направился к противоположной стене комнаты. Оглянулся на нее обнаженную, лежащую на ковре. Я шел полностью голый, но чего уже мне стесняться? В тюрьме мы мылись все вместе, и увидеть голым другого заключенного было нормальным явлением.

Лицо Виктора тонуло в темноте, потому что он продолжал лежать спиной к камину, и не понятно было – спит он еще или уже притворяется.

Я помылся. Возле меня на металлических штырях висело два полотенца, я не знал, каким пользовался Виктор и решил не вытираться. Открыл раздвижную стеклянную дверь и посмотрел в глубину комнаты. Когда стоишь в этом уголке современности и глядишь на всю эту викторианскую мебель, то действительно кажется, что попал в студию. А поскольку сейчас она в полумраке, то кажется, что она заброшена.

Когда я вернулся, Дженнифер уже не было. Перед моими глазами предстал лишь пустой ковер, местами примятый нашими телами, и разбитый бокал возле него.

Я оделся в свою прежнюю форму и зажег свет. Подошел к Виктору, он продолжал делать вид, что спит. Лежал на боку, уткнувшись в одеяло.

– Можешь больше не притворяться, – сказал я, застегивая последние пуговицы на тенниске.

На лице его поползла улыбка, потом он открыл глаза. Перевернулся на спину, потянулся с блаженным видом и сказал:

– Не понимаю, о чем ты.

– Ага, конечно, – кивнул я и тоже не удержался от улыбки. – Давно ты проснулся?

Он пожал плечами.

– Только что.

Я покачал головой с притворным осуждением его лжи.

– А может, и вообще не спал, – лукаво заметил он. – Но не мог же я помешать тебе совершить задуманное, это было бы как-то не по-товарищески. Я ведь свое уже получил. Так что – какая разница?

3

Я прописал запрос в планшете, чтобы осколки от разбитого бокала исчезли. Лень было убирать, а раз есть такая возможность… Ковер я решил оставить. Во-первых, он вполне вписывался в интерьер, а во-вторых – сохранял волшебство пережитого.

Потом мы заказали еды и сели ждать. Коньяк тоже туда вписали. А почему бы и нет, это редкий случай – позволить себе выпивать и отдыхать с самого утра (если сейчас утро). К тому же неизвестно, когда эта вечеринка закончится.

Я все больше проникался дружескими чувствами к Виктору. Повезло мне с сокамерником, все-таки мне есть с кем сравнить. Этот хоть и болтлив, зато умен и высоко ценит мужскую солидарность.

Меня окутывали удовлетворение и гармония – редкое, давно забытое состояние. Даже мои движения стали плавными, но четкими, с конкретной целью. Я смотрел на свои руки и, казалось, что это руки моего отца. Что я двигаюсь, как он – человек, который всегда знал, что ему нужно, был спокоен и сдержан. К этим качествам я часто взывал, поскольку мне их не доставало. Мой отец много молчал, но видно было, что он это делает, потому что целостен сам по себе и контакты с другими людьми для него вторичное и не обязательное дополнение. А не так, как молчу я – от раздражения окружающими. Нет, я, к сожалению, унаследовал нервозность матери, вместе с ее бойким темпераментом и презрением к человеческим недостаткам. И это постоянно расшатывало все мои действия и начинания. Но не сейчас. Сейчас я целостен, как будто в меня влили столько животворной жидкости, что внутренние перегородки, из-за окутавшей их густоты, уже не способны расшатывать конструкцию.