Падение в реку Карцер

Я на секунду задумался. В голове пронеслись какие-то банальности, совершенно бессмысленные теперь, и я раздраженно ответил:

– Давай обойдемся без тостов.

Я плюхнулся в кресло и взял бокал. Вдохнул букет, но он почему-то не вызвал у меня никакого предвкушения.

Виктор усмехнулся.

– Ладно, тогда будем честны друг перед другом. Выпьем за то, чтобы смерть пришла попозже, и мы сполна насладились нашими возможностями.

Звон бокалов и мы пьем. Коньяк вроде хороший, но я опять-таки не ощутил удовольствия. Виктор же напротив смаковал. После пары глотков и кусочка хамона на лице его застыло удовлетворенное выражение.

– Знаешь, я тут подумал… – Он пережевывал. – Кстати, еще 50 лет назад, когда люди активно строили гуманистическое общество, смертная казнь воспринималась дикостью. И только недавно в ряде стран сообразили, что поддерживать гуманизм можно эффективней, если люди станут бояться быть не гуманными. Некоторым народам просто сложнее адаптироваться под новые традиции из-за менталитета и старых установок, с которых переход был слишком резкий. Мы как раз такой народ. Но к чему это я?.. – Виктор застыл, копаясь в собственном рое мыслей. – Ага… А вот раньше, когда смертная казнь была еще популярна, существовала традиция, по которой осужденным разрешалось последнее желание. Например, хороший ужин. – Он повел рукой в сторону нашей еды. – Так вот, может, у нас это то же самое, только в умноженном масштабе? По крайней мере, почему бы так это не воспринимать?

Во время разговора Виктор причмокивал. Похоже, кусок мяса застрял у него в зубе, и он тщетно пытался достать его языком.

Мне вдруг стало противно от его самодовольства. Он сидел тут в своем смокинге, среди мебели богатых поместий девятнадцатого века, и разглагольствовал, словно все это была какая-то игра. Словно это было шоу, а он вдруг заделался его ведущим. Смерть ему была побоку, он не чувствовал ее привкуса. Единственное, что его сейчас занимало – это привкус хамона и коньяка. Но… почему я так не могу? Действительно, чего кичиться и создавать из этого романтическую трагедию, когда все, что от меня требуется – это просто расслабиться и насладиться «данными мне возможностями»?

– Женя, давай по второй, – нарушил тишину Виктор.

Я налил нам обоим, поднял бокал и произнес:

– За обращение.

– Что-что?

– За то, чтобы перед смертью мы обратились в тех, кем хотим быть.

– А-а, – понимающе кивнул собеседник. – Здесь ты можешь быть, кем захочешь.

Я выпил, вторая порция показалась насыщенней первой.

– Кем захочешь – это да, но я имею ввиду, чтобы стать самим собой. Хотя бы перед смертью, – сказал я.

Виктор откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди. Снисходительно улыбнулся, во взгляде сквозило пренебрежением.

– Ага, опять эти тщеславные мысли, – сказал он. – Бежать в будущее от теперешнего, стремиться к новым, наивным версиям себя. Эти иллюзии так чисты и прекрасны в своей дальней перспективе. Но все это от неспособности принять действительность.

Я опешил.

– Мне кажется, ты вообще не понял, о чем я говорил, – промолвил я, все еще держа в руке пустой бокал.

– Да нет, все я отлично понял, – сказал Виктор и продолжил мягко, будто пытался втолковать что-то туповатому ученику. – Вот ты говоришь, что хочешь стать самим собой, кто-то жаждет стать новым я, улучшенной версией себя. Твой вариант поинтересней, но, по сути, они – одно и то же. Основа тут в самом стремлении, как неотъемлемой части человеческой сущности. В этом побеге в будущее, желании лучшей жизни и воздушных замков. Но разве сейчас передо мной сидишь не сам ты – со всеми своими изъянами и слабостями, несовершенством и парадоксами натуры? Это же и есть ты – настоящий, здесь, в этот момент… Или ты думаешь, что все эти наслоения – притворство, несоответствия – лишь шелуха, а истинный ты, словно эмбрион в банке, законсервирован где-то в глубине тебя и ждет удобного случая, чтобы показаться?! Чушь это все! В любой момент жизни мы являемся самими собой. И все наши недостатки, странности и противоречия – это и есть наша целостность, но без идеализирования. А принятие себя во всей многогранности ведет к непосредственному принятию реальности, к принятию «теперь». И тогда становятся необязательными воздушные замки будущего.

Виктор замолчал. Я удивился, как ему удалось говорить так ровно и слаженно, при этом не теряя высокопарность речи. В определенный момент во мне начала подыматься злость. Неужели этот парень решил меня жизни учить? А он немногим старше меня. Но я дал ему закончить и теперь не мог ничего сказать. В его словах был смысл. Принятие – вот, что мне сейчас нужно, все остальное уже неважно.

– Ты что какой-то профессор? – спросил я.

Вопрос прозвучал довольно грубо, хотя у меня уже пропал воинственный настрой.

– Да. Я был преподавателем истории в университете. – Он сложил ладони домиком на коленях, под стать своего образа.

Я налил нам еще коньяку.

– Как же так получилось, что ты оказался здесь? – спросил я, подавая ему бокал.

Мой жест был очень интеллигентным. Я будто сам заразился его манерами, стал проникаться общей атмосферой.