Хвостов. – Не думаю… Политическая твердость и преданность – да: это человек исполнительный… Они выбирали таких людей, и положение их было трагическое. Говоришь одному, говоришь другому, – каждый с вами соглашается; но сказать там – никто не смеет!… Целый вечер – в шахматы, в шашки: могли бы сказать, но не смеют… При дворе было шестнадцать, семнадцать, приблизительно: Нарышкин, Долгорукий,[*] Бенкендорф, Мейендорф, и т.д. Каждый из них следил за другим с страшной ревностью и боялся, как бы другой не получил больше, чем, по военному чину, ему полагается. Эта слежка за тем, чтобы один через другого не перепрыгнул, не попал бы в министры двора, создавала полную нивелировку: никто не смеет ничего сказать, у каждого из них своя роль. Скажешь им что-нибудь, – они говорят: «Я только двери открываю!» или: «Я только в шахматы играю!»… И тот считался тактичнее, который о политике никогда не упоминал. По отношению к Распутину они делились на две части: все знали о нем, но некоторые вели знакомство и пытались на него опереться, а некоторые с ним совершенно не были знакомы… Так, например, Нарышкина, старая женщина, жившая здесь постоянно, когда с ней заговоришь о Распутине, то она говорит, что она такого не знает. Между тем она остается там служить… Ведь Тютчева, когда узнала о нем, не стала служить, а Нарышкина, которая знает о нем, видит его влияние, говорит: «Я не знаю, нет!… Я не знаю его, – я закрываю глаза»… Фредерикс, который видит, что Распутин ведет к гибели, когда ему говоришь об этом, отвечает: «Нет, я такого не знаю!… Я этого мужика не знаю»… – Таково желание: и оставаться там и, вместе с тем, закрывать глаза на подобные явления… Нилов, как мне передавали, пробовал действовать против Распутина… Но раз или два его оборвали, – и он перестал… Он стал вести свои дела насчет выпивки, не касаясь уже насчет политики… Воейков, единственный человек, который, как мне казалось, мог что-нибудь сделать; но и тот клялся, что он влиял, но из этого ничего не вышло… В последний раз (когда я получил отставку), я все ему объяснил, – он сказал мне: «Да, что же делать, мы все идем к гибели!»…
Соколов. – Вам известно его отношение к Германии с одной стороны, и к союзу нашему с Англией, Францией и Италией – с другой?
Хвостов. – Я с ним беседовал по этому поводу: он, в этом отношении, был определенно за войну… Может быть, потому, что он знал мое мнение…
Соколов. – Граф Фредерикс имел большое личное влияние на Царское Село?
Хвостов. – Бог его знает…
Соколов. – Может быть у него были другие лица, влиявшие на бывшего императора: его личный секретарь, чиновник для поручений?
Хвостов. – Я не знаю. Я знал только, что его дочь за Воейковым…
Соколов. – А лиц, окружавших Воейкова и Фредерикса, вы не знали?
Хвостов. – После меня появился какой-то Гротгус…[*]
Соколов. – А Гротгуса вы сами не знаете?
Хвостов. – Нет. Потом, Мейендорф, Бенкендорф, – они производили вполне казачье впечатление: ходили в папахах…
Соколов. – А полковника Ломана вы не знали?
Хвостов. – Я слышал о нем, видел его… Это был приятель Белецкого.
Соколов. – Он был ктитором Федоровского собора. Он был близок к Распутину? Бывал у Распутина?
Хвостов. – Да, бывал.
Соколов. – А дочки императора бывали?
Хвостов. – Я хотел докончить… Я хочу сказать о генерале, который заведывал дворцом – князе Путятине, который тоже не смел слова сказать (пожимал с сочувствием руки, но слова сказать не мог). Нарышкин не умеет двух слов связать, но он честный человек (и он там теперь остался: не лягается – не так, как поступили Голштин-Готорбские со своими разоблачениями!) Но – недалекий человек и о политике двух слов связать не может… Я старался выяснить, нет ли там еще кого-нибудь… Меня интересовал образ Елизаветы Федоровны. Получив письмо Васильчиковой, я сделал маленькую пробу: письмо Васильчиковой я запечатал и послал ей (якобы от Васильчиковой)… О ней ходили слухи в Москве, что она шпионка… Но, оказывается, она не приняла посылки, вернула письмо нераспечатанным и написала министру внутренних дел: «По газетам я узнала, что приехала такая-то, прислала мне письмо, которое я посылаю для вскрытия, потому что это от женщины, с которой я не желаю иметь ничего общего»… Вообще очень критически она отнеслась к этому… Несколько раз пробовал я говорить с Васильчиковой о Распутине:[*] она тоже была в ужасе и говорила мне, что она больше о Распутине говорить не может, потому, будто бы, что ей грубо в Царском сказали, чтобы она не смела вмешиваться…
Соколов. – А дочки по отношению к Распутину делились или одинаково к нему относились?
Хвостов. – Мне казалось, что делились в это время… Но теперь я узнал, что иконка положена от всех.[*]
Соколов. – А тогда, как вам казалось?
