Ебаный ад.
Я уронил карандаш, удивляясь, почему решил, что это хорошая идея. Конечно же, я не собирался его посылать. Я бы послал ей какую-нибудь дружескую записку и сказал, что она должна встречаться и веселиться. Но какая-то часть меня думала, что запись моих настоящих мыслей может исправить мою одержимость. Вместо этого мой член стал как камень. Снова.
По‑прежнему.
Я начал рвать бумагу на тонкие полоски, потому что ни хрена не хотел, чтобы Фестер это прочитал. Он всегда рылся в нашем мусоре, как крыса. Паку тоже не нужно было видеть мое письмо. Он был моим братом, лучшим братом, которого я мог бы иметь, и он доказал это тысячью способов с тех пор, как нас арестовали, но черт побери, если ему нужно было знать, какой я подкаблучник.
Да ладно... Кого я обманываю?
Пак, наверное, сейчас смеялся бы над этим письмом до упаду.
Я схватил еще один листок бумаги, думая, что должен написать ей настоящее письмо. Поздравить ее с хорошими оценками, а затем предложить ей найти достойного парня. Но слова не шли с языка. Наверное, я был слишком занят мыслями об ее губах. Таких круглых и пухлых, созданных Богом специально, чтобы сосать член.
– Я нарисовал тебе картинку, – сказал Фестер со своей койки, одарив меня глупой улыбкой. Он поднял лист бумаги, исписанный ярко-оранжевым и красным мелком. Красный цвет был кровью, сочащейся из нарисованных им фигур-палочек. Я понятия не имел, что такое оранжевые спирали. Может быть, голоса в его голове?
Он любил говорить со мной о своем искусстве, как будто у нас было что-то общее. Иногда я почти видел, откуда оно идет. Страшная, блядь, мысль.
– Оставь моего брата в покое, – жестко сказал Фестеру Пак. Он уже лег, читая на ночь какую-то книгу по истории. Снайперы второй мировой войны – он любил это дерьмо. – Все равно скоро погаснет свет. Убери свои карандаши и иди спать, хуесос.